Читать онлайн книгу "История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен"

История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен
Август Мюллер


Труд выдающегося немецкого ученого XIX века Августа Мюллера «История ислама» охватывает период истории арабов с древности до XIX века. В данную книгу вошли 3-й и 4-й тома, изданные в русском переводе в 1895 году и анализирующие события от мусульманской Персии до падения мусульманской Испании.





Август Мюллер

История ислама. С основания до новейших времен



© «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018




Том 3








Книга первая

Новая жизнь на Востоке





Глава 1

Персидская нация


Много удивительных вещей повествует старик Геродот про чужие страны и народы, а в числе этих вещей чуть ли не самой удивительной является его утверждение о персах, будто бы они своих сыновей с 5 до 20 лет обучали лишь ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду[1 - Геродот, кн. I, с. 136.]. Хотя чересчур мудрствующие старинные и, к сожалению, новые критики упрекают отца истории в легковерии или даже в неправдивости, но в большинстве случаев течением времени блистательно выяснилась полнейшая неосновательность подобного обвинения. Однако, приписывая персам правдивость, Геродот действительно, если можно так выразиться, попал впросак. Так и вижу перед собой хитрую физиономию того иранца, который, обращаясь к много странствовавшему ионийскому гостю с ласковой любезностью, среди других, более или менее верных сообщений, подсунул ему этот рассказ о правдивости персов. Очевидно, что добрый наш Геродот не проник в иронический смысл сообщения, переданного ему восточным человеком, но еще труднее объяснить, как мог рассудительный Страбон, более чем 400 лет спустя, почти дословно списать у Геродота эту его фразу о персах[2 - Страбон, с. 733.], так как в указанный 400-летний промежуток времени римляне имели достаточно случаев убедиться, насколько персам присуща «любовь к правде». Вряд ли следует относиться серьезно к частым жалобам римлян на лживость парфян[3 - Гораций, эпист. II, с. 112 и т. д.], а также к тому добродетельному возмущению, с которым они умеют рассказывать о вероломстве греков и пунийцев. С их стороны это просто-напросто та самая высочайшая степень лицемерия, которая составляет наиболее непривлекательную основную черту этих сыновей волчицы[4 - «Хорошо рассчитанные и ловко выполненные убийства и всякие злые козни по отношению к другим народам, это, по мнению известного знатока, составляет собственно суть древней римской истории» (К.Э.А. Шмидт, Латинская фразеология, 1864). Однако достойные историки римской нации, и во главе их Цезарь и Саллюстий, сумели так серьезно разнообразить басню о волке и ягненке, что еще и теперь находится много неглупых людей, которые верят этой басне.]. Впрочем, в данном случае мнение римлян оказывается верным. Персы, или, точнее, различные ветви иранского племени, все без исключения слишком остроумные люди, чтобы решиться говорить неприкрашенную, голую истину. «Кто привык говорить правду, если однажды согрешит – позволительно; но кто уже известен по своим лживым речам, то, если скажет и правду, ему не поверят»[5 - Гюлистан, с персид. подл, перев. Холмогоров, Москва, 1882.]. Отсюда до изречения Мирзы Шаффи «Кто лжет, того нужно бить» расстояние, очевидно, значительное. Но, как известно, Мирза этот не перс, а турок из Генджи или, еще вернее, немец из Ганновера.

Остальные сообщения Геродота по поводу персов заслуживают гораздо более доверия. Персы были искони превосходные всадники, да и в настоящее время остались таковыми. Перед иностранцами, посещающими Персию, жители этой страны могут блеснуть разными рыцарскими упражнениями. Не имея ни малейшей склонности к мореплаванию и морю[6 - В древности в состав персидского флота входили жители Малой Азии и финикияне, и, когда около 1740 г. могущественный шах Надир, прозванный «Наполеоном Востока», не считавший что-либо невозможным, пытался с бесконечными усилиями выстроить корабли на Каспийском и Персидском морях, дело кончилось куда более плачевно, чем предприятие Наполеона в Булонье.], персы с удвоенной горячностью посвящают себя искусству верховой езды и коннозаводству с мирными и военными целями. Впрочем, на войне успех дела редко соответствует тому усердию, с которым они им занимаются. Персидский народ вовсе не представляет из себя трусов, нет, – хотя, впрочем, и в Персии, как и во многих других странах, сильно изнеженное городское население лучше сражается языком, чем мечом, – но даже и современный нам персидский солдат способен на геройскую храбрость и презрение к смерти лишь только тогда, когда его вдохновит пример полководцев. Те же самые обитатели восточных провинций Персии, которые со времени битвы при Нихавенде подчинялись обыкновенно почти безо всякого сопротивления всякому набегу арабов, после столетнего рабства, при Абу Муслиме, в два года неодолимым натиском отбросили за Тигр своих, правда находящихся в распрях между собой, властителей. Подобный народ, всегда обладавший подвижностью и предприимчивостью, соединенный при благоприятных обстоятельствах воедино могучим владыкой, – как бы он ни назывался: Кир, Ардешир или Аббас Великий – всегда способен во всякое время быстро и победоносно завоевать себе преобладающее положение среди остальных народов. Но гораздо менее способен он отвратить от себя напор врагов, как только этим последним благоприятствует первая удача.

Мы уже видели, как великие сатрапы, вследствие полнейшего отсутствия патриотического духа, сами содействовали покорению Персии арабами. Это отсутствие патриотизма должно было вдвойне тяжко ощущаться после того, как иноземцы захватили в свои руки всю страну. Живо чувствуемое всюду отвращение к чужому племени и его новой религии, ярая ненависть к алчности угнетателей все же не были в состоянии, даже после пробуждения от первого ошеломляющего удара, вызвать в Персии действия сообща, пока, наконец, отдельные части населения не связала одна могущественная соединительная нить, последствие тех государственных мер Омара, по которым большинству населения оказалось весьма выгодным хоть внешним образом принять ислам. Эта мера отделила сначала вновь обращенных персов от их оставшихся при старой вере соотечественников такой преградой, которая должна была значительно усилить последствия прежнего их партикуляризма. Но после того, как персы приняли магометанство, они наконец поняли, что обещанная им равноправность с арабами в действительности существовала только на бумаге. И только когда это обстоятельство заставило их еще ярче и живее почувствовать и без того достаточно заметное для них приниженное их положение сравнительно с положением чужестранцев, – могла снова зайти речь об общности чувства всех отдельных членов нации. Но отсюда до совместного действия было еще достаточно далеко. За исключением некоторых элементов особенно энергичных, или же провинций, огражденных в деле сопротивления более благоприятным естественным местоположением, никому решительно не пришло в голову, после того как удача так явно встала на сторону арабов-врагов, переть против рожна. Хитрый народ бессознательно избрал наиболее, по тогдашним обстоятельствам, пригодный выход для сохранения в неприкосновенности в главных чертах хотя бы внутренней своей самостоятельности, изменив новую веру по своим потребностям. Средства к этому были им даны самими арабами – во всемирной истории встречается подчас комизм. С тех пор как Омар признал поклонников Зороастра «владетелями письмен» и этим самым уделил старой вере ту же терпимость, которой пользовались христиане и евреи, персам не представлялось уже необходимости, по крайней мере в форме прямого принуждения, переменить религию. Впрочем, позже магометане стали все более и более считать вероисповедание огнепоклонников идолопоклонством и все чаще стали вовсе запрещать совершение их богослужений. Однако мы знаем, что во многих провинциях, особенно в Азербайджане, в неприступном Табаристане, в Хорасане и в мидо-персидских горах, – еще целые столетия огонь хранился неугасимым в храмах Зороастра.

Борьба из-за халифата и смерть Али и Хусейна представили персам желанный ими случай. Даже более, дали им возможность пользоваться именем властителя, который когда-то избрал себе столицей город Куфу, расположенный наполовину на персидской земле, как военным кличем, соединяющим всех недовольных, знаменем, одновременно носящим на себе и магометанские краски и, вместе с тем, враждебным правительству. Ничего не могло быть удобнее для персов, даже если бы это знамя было бы нарочно выдумано для них. Насколько это совпадение должно было оказаться впоследствии роковым для арабов и для ислама, мы уже не раз имели случай подчеркнуть. Здесь же, не иначе, конечно, как только самым беглым образом, можем напомнить о начавшейся с момента восстания Мухтара длинной нити внутренних неурядиц, в заключение приведшей к тому, что соединенные усилия арабских и персидских мечей одолели сирийских арабов и власть из рук Омейядов перешла в руки Аббасидов.

Во все время, пока длилась примирительная политика Мансура и Бармекидов, умеренные среди персов держали сторону той династии, которая не только выказывала им терпимость, но давала им даже участие в управлении государством. Нам известно также, что благодаря этому обстоятельству умеренные персы попали во враждебный лагерь по отношению к своим соотечественникам, принадлежавшим к партии крайних шиитов, – нам известны постоянно продолжавшиеся восстания этих последних, разрушение политики примирения вследствие братоубийственной войны между Амином и Мамуном и фактическое отпадение восточных провинций от государства, вызванное Мамуном, который передал генерал-губернаторство этих провинций Тахиру, перешедшее затем к его потомкам.

В конце II и в начале III столетия существовали на Востоке рядом с теми группами крайних шиитов, которые едва еще прикрывали некоторыми формальными выражениями свои коммунистические и пантеистические воззрения, и еще три другие религиозные партии, именно умеренные шииты, мутазилиты и правоверные. Умеренные шииты не только отрицали права павшего халифата Омейядов, – это же делали и мутазилиты и правоверные, но стали уже смотреть косо на первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, и стали более или менее ясно высказывать, что и эти халифы несправедливо отстранили Али от имамата, принадлежащего ему по праву после смерти пророка. Во всяком случае, всем этим шиитам, даже самым миролюбивым, казалось, что, раз Али был халифом хотя бы короткое время, законными наследниками халифата непременно должны были быть только его потомки. Тем не менее умеренная партия не встала сначала в явную оппозицию к правлению Аббасидов и удовольствовалась тем, что почитала втайне тех из потомков Али, притязания которых на имамат оказывались в данное время наиболее законными. Эти потомки Али удивительно быстро размножались, и достоверные письменные изображения их родословного древа, при разбросанности отдельных лиц по всему государству, оказывались немыслимыми. И тогда, и позже в шиитских кружках должны были держаться различных мнений относительно вопроса, кто из этих потомков имел как раз в данный момент наибольшее право быть имамом.

Следствием такого разногласия было распадение умеренной шиитской партии на множество маленьких подразделений, причем различие их взглядов нигде не было принципиальным и не исключало возможности прийти при надобности и к общему соглашению, и к соединению под знаменем победоносного вождя. Приверженцы этого направления могли казаться безвредными охранителями легитимистской фантазии; тем более что они не выказывали особенной охоты вступать в борьбу с правоверными[7 - Более мягкие натуры сохраняли известное объективное миролюбие и гораздо позже. Так, персидский историк VIII (XIV) столетия, принадлежность которого к шиитским воззрениям вне всякого сомнения, говорит с похвалой о лицах, удерживающихся «поносить товарищей пророка» (то есть первых халифов). См. Барбье де Мейнард о Хамдулле Мустауфи в Journ. asiat. sеr. V, vol. X, p. 283–305. Только Барбье заходит слишком далеко, когда он выводит из этого заключение: «combien le fanatisme shiite est de fra?che date». Нам придется ниже отметить, что в середине IV (X) столетия торжественные проклятия Абу Бекра, Омара и Османа входили в официальное вероисповедание шиитов. Хамдулла изображает собой, таким образом, исключение, становящееся с течением времени все более и более редким.]. А что касается придворных богословов – мутазилитов, то с ними они имели даже точки соприкосновения. Для того чтобы оправдать богословскими доводами возвышение Али над другими товарищами пророка, шиитам приходилось подыскивать подходящие цитаты в Коране и в преданиях. Первое оказывалось возможным благодаря несколько свободному, с течением времени все более и более переходившему в аллегорию толкованию Писания, толкованию, которое, по крайней мере вначале, близко сходилось с рационалистическими толкованиями мутазилитов. Опираться же на предание можно было, только отрицая правильность многих признанных правоверными отдельных преданий и изобретая взамен их новые, в которых для восхваления Али был бы выведен сам Мухаммед, как лицо, признававшее право Али на имамат. Нам уже известно, как с первых же времен ислама наивно производились переделка и изобретение преданий. Систематичная критика и кодификация этих преданий в смысле ортодоксальности началась, правда, уже в начале II (VIII) столетия, но, разумеется, не могла считаться руководством для шиитов и свободомыслящих. Как бы то ни было, во время владычества первых Аббасидов все три партии жили довольно мирно друг подле друга, правоверные имели перевес в арабских местностях государства, шииты – в персидских, а мутазилиты преобладали в Ираке, но все эти три направления имели в то же время многочисленных приверженцев и во владениях, где преобладали другие две партии. Особенно же в Ираке народная толпа держалась правоверия, воззрения же мутазилитов разделялись преимущественно образованными классами, в то время как среди них же насчитывалось также достаточно шиитов. Все лица арабского происхождения, проживавшие в персидских местностях государства, то есть в особенности большая часть городского населения, склонялись тоже к правоверию. Нигде, однако, не было заметно наружного разлада; дело шло тут, по-видимому, о богословских направлениях, которым соответствовало настроение умов народных масс.

Но именно в этом-то настроении умов и крылась опасность для арабов. И с того времени, как старое противостояние между персами и арабами в политике снова проявилось, стало выясняться, что за легитимистическими фантазиями кроются совсем иные вещи, а именно: национальное отвращение персов к чуждому племени завоевателей и такое понимание ислама, благодаря которому, под прикрытием внешним образом усвоенной арабской религии, самую эту религию начали извращать и обратили в средство борьбы против всего арабства. Это извращение ислама продолжалось еще быстрее с того времени, как Мутеваккиль, из преданности и угождения к правоверию, объявил войну как свободомыслящим, так и шиитам. Цель этого постепенного извращения была наконец достигнута только через несколько столетий: она заключалась в том, чтобы почитание Али и его сыновей, Хасана и Хусейна, и отвращение к первым халифам, как к представителям арабства, обратить в настоящую персидскую религию и низвести одновременно религиозные догматы и обряды ислама до пустых формул. Как быстро все это шло, мы усматриваем хотя бы из того, что, например, уже у Фирдоуси (411 = 1020 г.) Али и Мухаммед наделены одинаковыми правами[8 - См.: Шак. «Геройские сказания» Фирдусия (Берлин, 1865 г., с. 68). Оригинал этого стихотворения не был у меня в руках. В введении к «Шахнамэ» тот же поэт тоже превозносит Али перед всеми другими товарищами пророка, но уделяет несколько похвальных слов и Абу Бекру, Омару и Осману, вероятно, из желания оказать внимание суннитскому султану, которому он посвятил свое стихотворение.], и что еще раньше (351 = 962 г.) по приказанию шиитского султана из семьи Бундов, к величайшему негодованию суннитских жителей Багдада, на дверях мечетей была прописана торжественная формула проклятия Абу Бекра, Омара и Османа, правда, пока еще не называя прямо имен, но ясно указывая лица[9 - Ибн аль-Асир, изд. Торнберга, VIII, с. 403.].

Около того же времени произошла перемена во взглядах умеренных шиитов, которая превратила их из полуполитической в чисто религиозную партию. Где следует было упомянуто, что после 260 (873) г. сильно разрослась среди шиитов секта «Почитателей двенадцатого», то есть тех почитателей Али, которые двенадцатого его потомка, Мухаммеда ибн Хасана, считали за Махди или ожидаемого восстановителя законного престолонаследия. Что побудило их отказаться от этой надежды, так и осталось невыясненным; быть может, новый блеск и сила, пролитые около этого же времени на халифат Аббасидов халифом Муваффаком. Как бы то ни было, позже, когда секта «Двенадцати» стала выступать на передний план, одним из догматов ее было верование, что уже в ранней юности Махди исчез в пещере близ Самарры. Впоследствии же он будто бы часто являлся своим почитателям в образе тех или других верующих, имена которых приводятся. Последний раз он явился в Багдаде в 328 (940) г., а теперь Махди вернется только лишь в последние дни перед концом мира. В переводе с шиитского языка предание это означает, по-видимому, что до указанного года некоторые лица из секты «Двенадцати» желали взять на себя роль Махди, но что в это самое время в Багдаде случились такие обстоятельства, вследствие которых оказывалось более благоразумным отказаться от мечты фактически овладеть властью для действительных или же вымышленных потомков Али и ограничиться одним религиозным почитанием их предков, особенно же самого Али и его сыновей. Обстоятельства эти должны были, в сущности, заключаться в том, что Ираком овладела династия, благосклонно относившаяся к шиитству, но не имевшая ни малейшего расположения отказаться от халифата в пользу какого-либо потомка Али. И как раз в 334 (945) г. Буид – Муызз ад-Даула – завоевал Багдад, вырвал власть из рук Аббасидов и тотчас же взял под свое покровительство шиизм.

Этим не только объясняется, почему учение «Двенадцати» приняло указанный оборот. А также почему это учение, весьма сподручное для светской власти, вытеснило мало-помалу все остальные формы умеренного шиизма, пока наконец в 908 (1502) г., после побед первого из Сефевидов, Измаила, упомянутое учение было возведено в господствующую религию названным шахом, основателем персидского государства. Мы знаем точно все подробности учения «Двенадцати» во время династии Сефевидов, и оно в главных чертах сохранилось неизменным и в настоящее время.

Считаю уместным во главе этих страниц, посвященных персидскому народу, дать очерк классической формы шиизма, подобно тому как истории арабских времен ислама я предпослал изложение суннитских догматов. По важному замечанию одного из знатоков страны[10 - Полак, Персия, Лейпциг, 1865, I.] и как вытекает из указанного нами постепенного развития его, суть этого учения составляет собственно одно только прямое, точное и молчаливое отрицание. Главный догмат учения – отрицание законности первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, а также отрицание исходящих от них и окружающих их суннитских преданий и замещение авторитета этих преданий преданиями (хадисами), приписываемыми Али его приверженцами. В той страстности, с которой еще и до сих пор шииты ненавидят Омара, завоевателя Персии[11 - Странствуя по Персии в 1867 г., Вамбери передает рассказ, подтверждающий ненависть эту к Омару и вместе с тем характеризующий непреодолимое влечение персов ко всякому остроумию – глупому или умному, как случится. Вамбери встретил жителя из Шираза, который написал себе на подошвах имя Омара, чтобы весь день хоть фигурально топтать ногами смертельного врага своей веры…], слышен отзвук старой злобы великого народа против чужеземного владычества. И одновременно весь тот восторг, которым подобный народ может воспылать к своему национальному покровителю и герою, нашел себе выражение в том мечтательном поклонении Али и его сыновьям, Хасану и Хусейну, которым проникнут всякий перс. К магометанскому символу веры – «нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк» – шииты добавляют: «и Али наместник Бога»[12 - «Али вели алла». Собственно говоря, «вели» означает ближайшее лицо кого-либо – его друга или доверенного.]. Отношение верующей католички к Мадонне, например, вряд ли теплее и сердечнее, чем отношение перса к своему Али. Правда, что прямо воплощением Божественного существа считают Али только члены особой секты, именуемой Али-Илахи – то есть боготворители Али[13 - См. статью «Секта людей истины в Персии» В. Жуковского в Записк. Восточн. отд. императорского русск. археологии, общ., т. II.], – но, в сущности, для всех остальных не Аллах и его пророк, а Али – настоящий предмет религиозного поклонения[14 - Что в настоящее время в высших, образованных классах, включая сюда и духовенство, под маской вечной визготни: «Али и Хусейн» скрывается полнейшее неверие, не изменяет ничуть первоначального положения дела.]. Как видно, к явному отрицанию первых халифов здесь присоединяется и молчаливое устранение самого арабского пророка. Та же черта, отнимающая у лиц и предметов их истинное арабско-исламское значение, ясно заметна и в других частях религиозного учения шиитов. Правда, за Кораном признается значение Божьего слова, но его прямой смысл извращен аллегорическим толкованием, которое в сути своей сводится к подсовыванию разных преданий и сказаний об Али, о которых ни Аллах, ни его пророк, коему приписывают их, никогда не могли иметь и помышления. Наконец, еще до конца IV (X) столетия шииты не отступили даже перед прямым своевольным изменением буквы Писания, текст Корана дополнили подложным текстом, чтобы этим путем получить свидетельство в пользу уравнения Али с пророком Аллаха. Нетрудно представить себе, что при подобных данных являют собой предания, которыми шииты заменили Сунну: «Я – город, а Али – врата к этому городу», – гласит это предание устами пророка; и даже Мухаммед договорился будто бы до следующей фразы, сильно отдающей учением о божественном воплощении: «Али составляет часть меня, а я – часть его»[15 - Из этого видно, что по отношению их к Сунне шииты довольно-таки неверно приравнивались к протестантам по отношению к католикам. Шииты отрицают суннитскую традицию только для того, чтобы заменить ее еще гораздо более дикой легендой, ничуть не думают настаивать на точном грамматически историческом объяснении Писания, а устраняют, в интересах аллегорического объяснения понятий и слов Корана, даже тот фактический материал, который, хотя и сильно помраченный, все же имеется налицо в ортодоксальной передаче. Однако, как все превратно понятые вещи, и это неподходящее сравнение до последнего времени упрямо повторяется известной партией и находит последователей среди мало сведущих людей. Если же вообще желали бы провести подобную параллель шиитизма с христианскими вероисповеданиями, то, как уже заметил старик Шарден, современник и жертва Нантского эдикта, следовало бы делать совершенно обратное сопоставление.]. Рука об руку с этим вместе идет и стремление вообще сузить всякое значение Корана. Заодно с мутазилитами и шииты исповедуют учение о божественном происхождении Писания. Но если и не ясно выраженными словами, то по сути вещей у них получается такой вывод, что вообще не следует слишком точно придерживаться буквы Писания. Неуважению богословов к тексту соответствует то, что в народе больше интересуются жизненными правилами Саади и песнями Хафиза, чем содержанием божественного откровения.

Тем же самым стремлением по возможности дальше отстранить все арабское был вызван и шиитский догмат об «имамате». Правда, сунниты верят, что первые преемники Мухаммеда, Абу Бекр, Омар и Осман, были отмечены особенными Божьими дарами и милостью, но им и в мысль не приходит отказывать Али в тех же свойствах. Кроме того, одновременно с названными четырьмя лицами они признают выдающуюся степень святости еще за целым рядом других товарищей пророка. Исторические факты настолько уважаются ими, что они уже не оспаривают больше ни у Омейядов, ни у Аббасидов законности их бывшего владычества. С тех пор как Сунна заместила собой прямой авторитет халифа, как главы общины (имама), все это не имеет уже больше существенного религиозного значения. Совершенно иначе у шиитов. Они вместо первых халифов, Омейядов и Аббасидов, считают имамами Али и одиннадцать его потомков и признают этих имамов. То есть отрицание арабского владычества стало у них религиозным догматом, и догматом существенной важности. Само собой разумеется, что первым имамом считается Али, которому будто бы сам Мухаммед – снова явная ложь – передал право наследовать ему. За Али следуют его сыновья 2) Хасан и 3) Хусейн, и затем по прямой линия потомки Хусейна 4) Али II[16 - Происхождение этих прозвищ, по-видимому, нужно отнести к стремлению, чтобы Али и его потомки ни в чем не отставали в глазах публики от первых халифов, которые приняли почетные титулы, например Абу Бекр ас-Сиддик. Тут играли, быть может, роль и прозвания Аббасидов как аль-Мансур и т. д.], прозванный Зейн аль-Абидин («Украшение благочестивых»), 5) Мухаммед аль-Бакир («Искатель правды»), 6) Джафар ас-Садик («Правдивый»), 7) Муса аль-Казим («Владеющий собой»), 8) Али III ар-Рида (по персидскому произношению «Риза» – «любимец Аллаха»), 9) Мухаммед II аль-Джевад («Великодушный»), 10) Али IV аль-Аскери («Воин»), 11) Хасан II аль-Хамт («Горький плод»[17 - «Хамт» в Коране (34, 15) означает плод, имеющий горький вкус, который дают есть неверующим. Нужно предполагать, что в означенном случае прозвание Хасана II аль-Хамт должно означать, что он врагам своим должен показаться особенно неудобоваримым.]), 12) Мухаммед III аль-Махди, скрывшийся имам, появление которого ожидается для восстановления царства Божьего на земле в последние дни мира перед светопреставлением. Из всех этих потомков Али, кроме последнего и самого Али с его сыновьями, мы знакомы также уже и с восьмым имамом Ридой: он жил во времена Мамуна и благодаря влиянию своих персидских приверженцев играл видную роль в то время, когда Мамун желал устроить примирение между Аббасидами и Алидами. Он сделался зятем Мамуна, хотя за эту честь ему вскоре пришлось расплатиться жизнью.

Мечеть в Мешхеде[18 - «Мешхед» означает буквально «место мученичества», отсюда и название Мешхед-Али, святыни в Неджефе (недалеко от старой Куфы), возведенной на предполагаемом месте, где находится могила Али, а также Мешхед – название всей окрестности. Шииты думают, что имам Рида был отравлен Мамуном.] близ Туса, где похоронен имам Рида, наравне со святынями Неджефа и Кербела, где погибли Али и Хусейн, и часовней над гробницами седьмого имама, Мусы, и дочери его Фатимы[19 - Прозванная аль-Масума (охраняемая Богом от каждого нечистого прикосновения, то есть невинная, незапятнанная).] в мидийском местечке Кумме – свидетельствуют о высочайшем почитании, с которым шииты относятся ко всему, имевшему какое-либо касательство к их двенадцати имамам, – почитании, основанном только на том, что эти имамы считаются ими жертвами суннитской преступной несправедливости.

Об остальных догматах и религиозных заповедях, предписываемых исламом, можно сказать в общем, что шиизм менее всего извратил те из них, которые не интересовали персов. Относительно понятия о Боге персидские богословы держались различных взглядов по вопросу, следует ли или не следует вести речь о божественных свойствах, но это у них не считается существенным вопросом. Также и на предопределение они смотрят довольно широко, и свободной человеческой воле у них все еще оставлен достаточный простор. Значит, и в том и в другом вопросе они опять-таки стоят близко к мутазилитам. Учение о последних событиях даже в день воскресения мертвых уделяет Али наряду с Мухаммедом первое место; в качестве заступника он присуждает к мучениям ада в числе других неверующих и всех противников двенадцати имамов. Своеобразно, что из числа религиозных обязанностей придается несоразмерное значение очищению: оно считается среди всех религиозных обрядов самым существенным. Молитва разнится лишь в незначительных чертах от формул, употребляемых суннитами; более всего замечательна эта разница в призыве к молитве, особенно вследствие добавления слов: «собирайтесь для лучшего из дел», то есть таких слов, которые часто изображают собой настоящий шибболет[20 - Слово, по произношению которого можно узнать принадлежность данного лица к известному племени или партии. См.: Книга Судей, 12: 6. (Примеч. ред.)] шиитского вероисповедания. Молитва по пятницам в мечетях вообще не обязательна и произносится благочестивыми людьми всегда в одиночку, так как, со времени исчезновения двенадцатого имама, нет того, который имел быть заступником и молельщиком всего прихода. Пост в месяце рамадане по виду исполняется еще строже шиитами, чем суннитами; на деле же с обычной персидской хитростью он нарушается втайне гораздо чаще, чем то дерзнули бы сделать сунниты. Паломничество к святым местам – излюбленная мечта персов, но путь в Мекку открылся для них лишь недавно, да и теперь персы направляются туда очень редко. Вследствие наследственной их вражды к туркам, последние закрывали шиитам в течение целых столетий проезд в Аравию. Только с царствования султана Абдул-Меджида (1839–1861) им разрешено вступать на турецкую территорию в облике паломников в Мекку. Но лишь немногие пользуются этим разрешением, большинство же довольствуется возможно частым посещением священных гробниц своих имамов, в особенности же гробниц Али и Хусейна в Неджефе и Кербеле и имам Рида в Мешхеде. Посещение этих местностей кажется им настолько желанным, что уже с древнейших времен[21 - Первый известный мне подобный случай – похороны Бунда Адуд ад-Даулы, который в 372 (983) г. по сделанному им предсмертному распоряжению был похоронен в Неджефе: Ибн аль-Асир, IX, 13.] благочестивые персы, владевшие нужными для того средствами, завещали перевезти свой прах и похоронить его в подобных священных местностях. Такое предсмертное желание исполнялось всегда добросовестно. Еще и в настоящее время из величайшей дали, даже из Индии, тянутся длинные караваны, везущие на верблюдах гробы умерших в мечети с гробницами почивших имамов, чтобы здесь опустить мертвецов в последнее место их упокоения. Горе путешественнику, которому встретится подобный караван, везущий мертвецов: запах разлагающихся трупов просто невыносим, – и если несчастный не один, то он в довершение всего будет еще вынужден выражать удовольствие, потому что бренные остатки столь благочестивых людей должны, конечно, издавать приятное благоухание.

При самом сильном желании нельзя было изъять из Корана запрещение пить вино. Поэтому благочестивый перс предоставляет евреям приготовлять презренный напиток, но пьет его сам, хотя в большинстве случаев тайно. Особенно славятся в этом отношении жители Шираза, в окрестностях которого растет лучший виноград.

Так и быть, о виночерпий,
Пусть всех обойдет круговая чаша.
Подавай ее сюда!

Такими словами начинается книга песен величайшего поэта Шираза – Хафиза, в доказательство того, что и в XIV столетии дело обстояло там точно так же, как и в настоящее время. Но ввиду того, что и религии следует отвести надлежащее место, эти строки официально толкуются так: круговая чаша с вином, которой виночерпий Хафиза обносит всех присутствующих, означает вино божественного милосердня, опьяняющее человека божественною любовью. И когда перс, вдоволь насладившись жизнью и ее удовольствиями, которыми он по временам пользуется даже до безобразия, достигает 50-летнего возраста, он обыкновенно делает «таубэ», то есть приносит покаяние, имея в виду с этих пор серьезно подумать о жизни и достойно подготовиться к загробному существованию. Подобный нравственный переворот случается иногда и в других местах кроме Персии, но нигде как здесь он не представляет собой, так сказать, официального характера.

Наш обзор религиозных обычаев персов был бы неполон, если бы мы не бросили хоть мельком взгляда еще на своеобразный облик, данный ими своему праздничному календарю. Прежде, по крайней мере, он, сравнительно с суннитской краткостью, был весьма пространен. «У него столько праздников, как у перса», – говорили обыкновенно остальные магометане о лентяях. Эта страсть к праздникам основана опять-таки на внутренних свойствах народа, любящего всевозможный внешний шум и блеск. «Если вы желаете, чтобы мои соотечественники поняли вас, – говорил в начале нынешнего столетия персидский посланник англо-индийскому государственному деятелю, – то говорите для глаз их, а не для ушей».

Многие национальные черты шиизма лишь с течением времени и, в особенности, с возведения Сефевидами шиизма на степень господствующей религии персидского государства развились в полной своей яркости и силе. Заметная склонность развивать более и более эти национальный черты была уже налицо у всех персидских муслимов в конце II (VIII) столетия и ждала лишь случая выразиться с полной энергией; но пока этому препятствовали внешние обстоятельства, на которые мы теперь и обратим внимание.




Глава 2

Возникновение персидских государств


Когда в 205 (821) г. халиф Мамун передал управление восточными областями персу Тахиру, новый наместник застал здесь смешанное население. Исключение составляли лишь сельские жители, которые, в большей или меньшей степени, остались чистокровными иранцами. Обясняется это тем, что, находясь вдали от городов и больших проезжих дорог, сельчане не должны были принимать у себя арабских постоев, сборщиков податей и т. п. При всем этом им и вообще-то грозила меньшая вероятность подвергнуться другим случайным примесям чуждого элемента. Именно эта основная часть населения и сохранила с древних времен и до наших дней свою самобытность. Они не переставали открыто или тайно во время арабского владычества хранить во многих местностях старинную веру и поддерживать неугасимый священный огонь Зороастра. Эти же сельские жители передавали из уст в уста, от отца к сыну народные сказания об исчезнувшем величии Древнего Ирана и легенды о своих героях и царях[22 - Носителями национальных традиций и обычаев являются особенно дехкане, то есть низшее земельное дворянство, значение которого сильно упало во время арабского владычества. Во многих местностях представители этого дворянства дошли до того, что занимали должности простых сельских старост, тем не менее они свято хранили воспоминания о лучшем прошлом.]. За этим исключением всюду, особенно же в западных областях, национальный персидский элемент был сильно затронут арабами, большей частью смешанного происхождения. Численность этих арабов никак нельзя недооценивать; пусть вначале их было всего лишь несколько десятков тысяч, рассыпанных по стране в виде постоянных гарнизонов, юношеская сила арабской национальности и последствия многоженства должны были увеличить их число неимоверно быстро. Эти арабы составляли, вместе с персами, живущими в городах и принявшими ислам, высший класс населения. Только с той разницей, что новообращенным в мусульманство персам уделялись вначале одни лишь гражданские должности, например по торговле, ремеслам, учености и т. д., в то время как военное дело и надзор за религией побежденных победители оставили себе. Фактическое неравенство при формальной равноправности, господствовавшее между этими двумя элементами, стало с течением времени мало-помалу исчезать – особенно с той поры, как после воцарения Аббасидов персидское влияние стало проявляться более заметным образом в правительственных кругах. Так как в официальных кругах считалось более аристократическим разыгрывать из себя арабов, богатые или занимавшие высокое административное положение персы поручали какому-нибудь ученому генеалогу сочинить для себя арабскую родословную. Если они при этом и не меняли с той же легкостью свои мысли и чувства, а также и не забывали старинные традиции своей национальности, то по наружности не было уже почти никакого различия между настоящими арабами и переодетыми персами. Неудивительно поэтому, что при живом обмене ежедневных сношений сначала разговорный язык, а затем, во многих случаях, и понятия, и воззрения персов и арабов начали делаться однородными. Арабские слова перешли тысячами в персидский обиходный язык[23 - Мы не говорим о языке научном, термины которого были все сначала арабские, потому что долгое время книги, трактовавшие догматы Корана, а также и вообще другие научные предметы, писались исключительно по-арабски. И в позднейшие времена до Сефевидов персы, за исключением истории, охотнее писали о научных предметах по-арабски, чем на своем родном языке, подобно тому как западноевропейские ученые в Средние века предпочитали писать на латыни.], правда, не всегда так, чтобы значение их соответствовало вполне персидскому понятию. Смотря по природе и духовной склонности, тут араб воспринимал нечто персидское в воззрениях и нравах, а там перс – нечто арабское. Но матери большинства лиц арабского происхождения были персиянки: таким образом, национальность победителей мало-помалу подчинилась национальности побежденных, как это обыкновенно и бывает в подобных случаях. И поэтому неудивительно, что требовалось только появление благоприятных внешних обстоятельств, чтобы из-за арабского покрова, скрывавшего персидское лицо, внезапно выглянуло это последнее. Отступления от подобного положения дел – не говоря уже о каспийских областях, навряд ли когда-либо покоренных даже внешним образом, – случались и на востоке Персии, по ту сторону великой соляной пустыни, отделяющей Мидию от Хорасана и обеспечивающей восточным провинциям известное привилегированное положение. Здесь, за исключением больших городов, – да и тут в самой слабой степени, – арабский элемент был очень незначителен. Вместо него замечается ближе к востоку все более и более густая масса турок, а к юго-востоку – но менее густо – индогерманцы неперсидского происхождения.

Вся широкая полоса, охватывающая земли между Оксусом и Яксартом, старинную Бактрию и теперешний Афганистан, была уже с древних времен предметом спора для индийских, иранских и разных северных племен. Последние имели, по-видимому, этнографическую связь с турецкими, татарскими и монгольскими народностями. Но о родственных их отношениях, опираясь на дошедшие до нас известия греко-римских и китайских историков, нельзя сказать ничего более точного. Они, подобно вышеназванным народностям, в разные периоды существования староперсидского, македонского и среднеперсидского государства вторгались из степей и гор, средоточие которых составляли алтайские вершины, в Иран и производили в нем опустошения. Во времена Арзакидов они проникли через Кабульскую долину до Индии, а с другой стороны – до границы Кирмана. Возможно, что в какой-нибудь связи с ними находятся владетели Кабула, наделавшие столько хлопот магометанским полководцам и которых мусульмане называют турками. Во всяком случае, справедливо именуются «турками» те отряды всадников, которые в 560 г. отняли Трансоксанию у бывшего до них господствующим на Оксусе тоже северного племени гефталитов и основали там могучее государство под управлением Хакана («великого царя»). Оно охватывало значительное пространство древнеиранской территории, так как царство Ахеменидов в лучшие времена простиралось до Хорезма (Хивы) вблизи Аральского моря, и можно предполагать, что по крайней мере оседлые жители Бактрии, Трансоксании и оазиса Хорезма были иранцы. Даже в настоящее время городские жители Трансоксании большей частью еще персидского происхождения, несмотря на то что за этот долгий период монголы и татары сильно похозяйничали в центральной провинции, а турки-узбеки уже целыми столетиями владели страной. Приходится предположить, что турецкий Хакан, подобно тому как позже поступали мусульмане, представлял отдельным округам до известной степени собственное самоуправление[24 - Если можно доверять словам Бируни, весьма почтенного и надежного ученого более поздних времен V (XI) в., родом из Хорезма, то старинная династия, владычествовавшая на его родине, была иранского происхождения и даже во времена мусульманских наместников она продолжала пользоваться здесь чем-то вроде местного самоуправления.]. Тем не менее во времена мусульманских завоеваний многочисленные турецкие толпы были внедрены среди персидского коренного населения, потому что главным образом турки были переведены из тех местностей в Багдад, сначала целой массой, а позже в виде гвардейских отрядов[25 - Выше я ошибочно назвал турком Афшина, родом из Ошрусены. Мне дружески разъяснили, что он, несомненно, происходил из старинного иранского рода. Также и самое слово «Ихшид», которое я совершенно верно обяснил титулом «турецких предводителей в Фергане», находит объяснение в персидском языке. Отсюда следует, что, быть может, подобно тому, как сообщает Бируни относительно Хорезма, так и в Фергане во главе смешанного населения находилась маленькая династия иранского происхождения. Впрочем, наименование Тугдж, потомкам которого был затем дарован титул Ихшид, имеет все-таки турецкий облик.]. На юг от этих северо-восточных турок и рядом с так называемыми кабульскими турками поселились и другие неперсидские племена; особенно у индийской границы потомки пактиеров, которые позже называли себя пушту, и дикие жители Гура, гористой страны на юго-восток от Герата. Из смеси этих двух племен (с добавкой позже переселившихся сюда монголов) возник воинственный народ афганцев. На юго-востоке было, кроме того, немало индусов, которые когда-то владычествовали в Кабуле, вследствие чего доставили одно время в Восточной Персии исповедуемой ими буддийской религии сильное, чувствуемое еще при исламе, влияние. Все эти чуждые элементы, там, где сталкивались с персидской нацией, задерживали ее развитие, как в политическом, так и в религиозном отношении. Туркам, с их несложной, часто даже несколько узкой мыслью с самого уже начала, лишь только они вообще стали думать о религии, казался более симпатичным положительный, запрещающий всякое излишнее мудрствование правоверный догмат, по сравнению с аллегорическими тонкостями шиитов. Они перешли к суннитам, – как затем поступили и афганцы, которые, правда, в конце II (VIII) столетия были еще язычниками или буддистами.

Таким образом, очевидно, что, сколько бы под арабским владычеством ни сохранилась персидская национальность, тем не менее и на западе и на востоке страны было трудно устранить хотя уже постепенно склоняющийся к упадку, но все еще владеющий довольно почтенной суммой сил халифат Аббасидов. К тому же все различие, весь антагонизм между суннитами и шиитами, между национальностями арабской и персидской, почти всюду скрывались под наружным миром; хотя тот, кто бросает взор на дальнейшее развитие истории Персии, довольно легко может разобраться в этом антагонизме и проследить его под кажущимся миром и согласием. Нас не удивит поэтому, если первые проблески стремлений персов к самостоятельности принимают сначала только облик личного честолюбия. И еще менее удивимся мы, если именно главнейшая опора всего тогдашнего положения дел – различие религиозных взглядов – остается вначале совершенно нетронутой.

Нам известна попытка, на которую отважился Тахир, задумав добиться независимости от Мамуна и сделаться самостоятельным повелителем восточных областей. Несмотря на неудачу, которой кончилась попытка, сделанная Тахиром, вследствие его внезапной смерти, халиф не решился отнять у сыновей Тахира управление их родной страной. Фактическая самостоятельность, которой Тахириды пользовались по отношению к халифам, долго еще не приводила к положительному разрыву. Дух открытого мятежа, вдохновлявший Тахира и внушивший ему эту смелую попытку, не перешел к его сыновьям Тальхе и Абдулле. В то время как последний сражался за Мамуна в Месопотамии и Египте, брат его управлял (207–213 = 822–828) от имени халифа восточными областями, блюдя в них порядок и не принимая прямых приказаний из Багдада. Столицей Тальхи был Нишапур, откуда он правил Хорасаном и соседними странами. Одновременно с этим он считался верховным повелителем Трансоксании и Табаристана, пользовавшегося, правда, значительной долей свободы под правлением своих испехбедов. Отдельные округи Трансоксании находились в руках сыновей Асада, сына Самана. Утверждают, что и они тоже были по происхождению персы из старинного и благородного рода. По имени своего деда и они, и их потомки носят наименование Саманидов. Они принадлежали к свите Мамуна, который, переселяясь с востока в Багдад, пожелал утверждения их младшими наместниками, что и произошло в 204 (819–820) г. При Тахиридах они сохранили свои наместничества, в числе которых наиболее значительным следует считать наместничество Самарканда. Сначала это последнее попало в руки Нуху[26 - «Нух» – арабское произношение библейского имени Ной (евр. Hoax).] ибн Асаду; затем, когда он умер, оно перешло к брату его Ахмеду I, а еще позже к сыну Ахмеда Насеру I. Таким образом, оно стало таким же наследственным, как и главное наместничество над восточными областями в доме Тахиридов. Обе эти династии оказались крайне благодетельными для управляемых ими провинций: наконец-то эти земли перестали быть жертвой алчности и грабежа со стороны арабских наместников. Но Саманидов, так же как и Тахиридов, всегда гораздо менее увлекала военная слава, чем внутреннее преуспеяние страны, развитие в ней ремесел и умственных и духовных интересов. Владения этих двух династий были достаточно обширны, чтобы успешно защищаться против внешних врагов, и все же не настолько значительны, чтобы из центра их властитель не мог во всякое время удобно окинуть взором положение всех своих областей.

Будучи в качестве доблестного полководца и в качестве умного, одаренного поэтическим талантом человека достойным сыном своего отца, Абдулла ибн Тахир не имел все-таки отваги вести по примеру отца борьбу с халифом. В 213 (828/29) г. из Хорасана прибыло известие, что Тальха умер, а временно заместивший отца в его должности сын Тальхи, Али, убит возмутившимся народом, и вследствие того Мамун назначил наместником Абдуллу, который как раз в это время был занят сбором войска против Бабека. Абдулла быстро восстановил в Хорасане порядок и до самой своей смерти, последовавшей в 230 (844) г., добросовестно и точно исполнял все свои обязательства по отношению к Мамуну, а затем и к его преемнику, Мутасиму. Когда в 219 (834) г. в соседней с Хорасаном местности Талекан потомок Али, Мухаммед ибн Касим, отважился на мятеж и при этом попал в плен, Тахирид тотчас же отослал его в Багдад. Впоследствии, в эпоху происков Афшина, Абдулла встал на сторону халифа, что было весьма естественно, так как возмутившийся, подстрекаемый Афшином, испехбед Табаристана был подвластен наместнику Хорасана, и поэтому мятеж его касался настолько же самого Тахирида, насколько центрального правления. Само по себе это стремление действовать заодно с сюзереном было, конечно, вполне разумно до тех пор, пока власть халифа одновременно и внушала уважение, и обещала поддержку в нужный момент. Но когда после смерти Мутасима стали проявляться явные признаки начинающегося падения Аббасидов и усиливающейся распущенности турецких преторианцев, было бы умнее ограничиться охраной спокойствия в восточных областях, а халифат, с которым Тахириды, по крайней мере как властители Восточной Персии, не имели никаких общих интересов, предоставить собственной его судьбе. Но такое ограничение себя и своей деятельности шло вразрез с природой гордого и честолюбивого рода Тахиридов. Подобно предку своему, Тахиру, этому поставщику царей, который убил одного халифа, а другому доставил халифский престол, потомки его желали и впредь распоряжаться судьбами мировой империи и рассчитывали, что сумеют одновременно и удержать за собой восток, и ввести порядок в Ираке. Но для этого им недоставало уже ни силы, ни средств. Они приучились с тех пор жить расточительно и по-княжески. «Полный кошелек и посмертная слава не обретаются в одном и том же месте», – говорил обыкновенно Абдулла и поступал согласно с этими словами. Великолепное здание, которое он велел выстроить в Багдаде для временного пребывания своего и своих сыновей и которое, со всеми принадлежащими ему пристройками, походило на маленький городок, далеко перещеголяло все дворцы первых сановников халифата. Щедрость Абдуллы, особенно по отношению к поэтам и ученым, казалась даже в те времена совершенно необычайной. Но зато, по-видимому, его заботы о военных силах подвластных ему областей отступали на задний план. Правда, лично он выказал себя великим, талантливым полководцем, а позже, там, где оказалось нужно, он проявил подходящую энергию, – но тем не менее время выяснило, что все же он слишком полагался на силу и значение своего дома, при нем именно и достигнувшего вершины могущества. Умирая (230 = 844 г.), он владел, вследствие многих новых земельных пожалований, кроме собственно восточных областей, еще и Кирманом, Мидией, именовался также властителем Ирака, жестоко обираемого халифами и турками, и носил титул главнокомандующего войсками государства и губернатора Багдада. Во всех этих званиях наследовал ему сын его, Тахир II (230–248 = 844–862). Утверждение ближайшего наследника получалось из Багдада всегда без малейшего затруднения. При Тахире II политические ошибки этой династии стали впервые заметны по некоторым их последствиям. Невозможность одновременно управлять в Нишапуре и находиться в Багдаде для исполнения приказания халифов должна была наконец стать понятной обеим сторонам. Вот почему было шагом вперед, что халиф Мутеваккиль в 237 (851) г. передал должности наместника Ирака и губернатора Багдада, только номинально принадлежавшие Тальхе, его брату Мухаммеду ибн Абдулле и вместе с тем предложил ему переехать на постоянное жительство в столицу[27 - По вышеупомянутому, более правильному положению следует исправить сообщенное мною об этих происшествиях. Особенно же я прошу вместо Мерва читать Нишапур. Тут, в столице Хорасана, Тахир и его потомки фактически имели свое местопребывание.]. Подобное разрешение задачи, как бы ни казалось разумным, оставалось все-таки половинной мерой, которая не могла привести ни к какому существенному результату в наиболее важном вопросе.

Тахиридам следовало бы освободиться совершенно от всякого участия в незавидном положении дел в Ираке, в этом они легко могли бы убедиться еще в том же 237 (851) г., если бы не были теми самоуверенными, гордыми людьми, какими они всегда были. Еще до того времени, когда Мухаммед переселился в Багдад, в Седжестане[28 - Седжестан (позже произносилось Сейстан – лежащий на юго-восток от Хорасана) представлял собой древний Сакастан, получивший название от народности саков, одного из тех северных племен, о вторжении которых в Ирак упоминалось нами выше. Значит, население страны не было персидского происхождения, хотя она издавна и весьма прочно вошла в состав староперсидского государства. Седжестан родил силача (техемтена) Рустема – самого могучего героя персидских легенд.] стал сильно выдвигаться некий уроженец Боста по имени Салих ибн ан-Надр[29 - Сведение о последующих событиях отчасти противоречат друг другу; возможно, что волнения в Седжестане начались еще до 237 (851) г. и продолжались более или менее долго. Седжестан отделен от собственно Хорасана близлежащей горной страной Кухистан. Таким образом, сношения между двумя областями были весьма затруднены и тем самым открыт путь всяким вожделениям к самостоятельности со стороны Седжестана. Но вместе с тем нас сильно удивляет то обстоятельство, что при появлении вновь хариджитов и добровольцев около 245 (859) г. мы ровно ничего не слышим о каких-либо решительных мерах или действиях, предпринятых Тахиром. Он предоставляет область самой себе, пока восстание не добралось наконец до Херата и Балха. После убийства Мутеваккиля (247 = 861 г.) бездействие Тахира, хотя и ошибочное и неразумное, все же может быть, по крайней мере, объяснено желанием сохранить в целости силы Хорасана, чтобы в нужный момент противопоставить их все разрастающейся путанице в западных областях. Но до указанного года бездействие Тахира кажется просто непонятным. О событиях, сообщаемых нами в тексте, ничего не говорит историк Якуби (изд. Houtsma, II), который жил сам во второй половине III (IX) столетия, специально занимался историей Седжестана и Хорасана и писал о династии Тахиридов. Мы были бы вправе предположить, что такой писатель, который во всем остальном выказал себя заслуживающим полного доверия и очень знающим, должен был бы верно описать и эти события. Но у него в указанном месте нет ничего, кроме сообщения, что Якуб Саффар во главе добровольцев и с дозволения Мухаммеда ибн Тахира (значит, после 248 = 862 г.) сражался против хариджитов в Седжестане.]. Во время волнений, вызванных хариджитами, ему удалось собрать значительные военные силы. Нужно думать, что силы эти состояли из воинственных обитателей соседних гор. Это было первое появление диких племен этих местностей, вмешательство которых должно было позже оказаться решающим в судьбах всего восточного ислама. Жители Седжестана приняли мусульманство, но во всем остальном они, по-видимому, остались такими же со времени принятия их в состав империи халифов, какими были и до того. По крайней мере, теперь, как и раньше, во время случайных мятежей они выказывали такую дикость и такое упорство, с которыми Тахириды еще менее могли справиться, потому что они упустили надлежащий момент для принятия нужных мер. Под маской добровольцев, сражающихся против хариджитов, Салих и его приверженцы скоро подчинили себе всю область. Тахир двинулся против них во главе войска, и ему удалось на время восстановить спокойствие. Но едва он возвратился в свою столицу, как снова разгорелась борьба между хариджитами и добровольцами. В числе добровольцев находился один из сыновей простолюдина Лейса. Нам известны трое его сыновей: Якуб, Амр и Али. О молодости Али у нас нет никаких сведений; Амр зарабатывал пропитание, отдавая внаймы ослов, а Якуб занимался одно время ремеслом саффара, то есть медника. Он был скупой на слова человек, и никто не видел, чтобы он когда-либо улыбнулся. Вечно погруженный в глубокое раздумье, он всегда опускал глаза вниз и отличался большой набожностью. Когда начались стычки добровольцев и хариджитов, Саффар бросил молоток и взялся за меч. Он скоро прославился, сделался первым лицом среди добровольцев, благодаря своей силе и храбрости. Всегда он сражался там, где битва была жарче, и с тех пор, как удар меча одного из хариджитов рассек ему половину лица, у него образовался рубец, идущий через нос вкось по всей щеке и придававший ему действительно лютое выражение. В 247 (861) г. его товарищи по оружию, недовольные своим тогдашним полководцем, поставили во главе своей по общему избранию Якуба ибн Лейса, или, как его обыкновенно звали, Саффара. Честолюбивый и дикий, но одаренный блестящими качествами полководца, Саффар сумел в скором времени ввести среди своих подчиненных порядок и дисциплину. Их влечение к войне и алчность к добыче стали все более и более разгораться благодаря постоянно увеличивавшейся удаче их оружия, вследствие чего отряды эти становятся вскоре бичом всех соседних стран.

А за этот период времени Тахириды продолжают оставаться в бездействии. С 248 (862) г. в Нишапуре после смерти Тахира жил сын его Мухаммед, в то время как одноименный с ним дядя его, Мухаммед ибн Абдулла, тщетно тратил свои силы среди арабов и турок в Багдаде. Из числа качеств, присущих его роду, Мухаммед ибн Тахир наследовал великодушие, благородство, щедрость, любовь к блеску и роскоши и склонность к наукам и искусствам. Но гордая беспечность предков выродилась у него в невоздержанно-беспутную лень и ничегонеделание. Он вовсе не унаследовал от первого Тахира его искусства править государством, а крайняя молодость еще более содействовала тому, что все его слабости выступали как можно ярче. Управление страны он предоставил своим дядьям и двоюродным братьям, так что в Табаристане ведал государственными делами Сулейман ибн Абдулла, брат же Сулеймана, Тальха, правил в самом Нишапуре, между тем как в столичном дворце Мухаммеда царедворцы и поэты кадили ему фимиам, а он сам поклонялся Бахусу. Этот беспечный, любящий роскошь сибарит был, конечно, далеко не равным противником того сурового полководца со страшным рубцом во всю щеку, который едва ли знал другое жилище, кроме полевой палатки, большей частью ел один лишь сухой хлеб, спал не снимая сапог и во всю свою жизнь находил удовольствие только в шуме и грохоте битвы, в довершение всего не имел равного себе соперника также и в дипломатических уловках и лукавстве, основанных на превосходном знании человеческого сердца. «Если ты с кем-нибудь прожил сорок дней и не узнал доподлинно его характера, то не вникнешь в него и через сорок лет», – была одна из любимых его поговорок. Сам он действительно хорошо знал всех, от халифа до последнего солдата и простолюдина, из среды которых он сам вышел. Все его слова – позже он был так же скуп на разговоры, как и сначала, – носили печать лаконической краткости и так превосходно попадали в точку, что всегда производили сильное впечатление на народ.

Перед самой смертью Саффара посланец халифа Мутамида явился от имени своего повелителя для мирных переговоров в главную квартиру ко все еще непобежденному и наводящему страх полководцу даже после поражения его при Дейр-аль-Акуле. Тот велел впустить к себе посланца, несмотря на то что был болен. Подле Саффара лежали меч, ломоть грубого с отрубями хлеба и две или три луковицы. Когда посол передал миролюбивое свое поручение, больной ответил ему: «Вот какие слова скажи от меня халифу: я болен, и если мне придется умереть, то тогда оба мы найдем покой, я от тебя, а ты от меня. Но если я выздоровею, между нами может быть разговор только с этим мечом в руках, пока я не получу полного удовлетворения или же пока ты не победишь и не столкнешь меня снова в ту темную безвестность, где я, как прежде, должен буду довольствоваться вот этим хлебом и луком». Был ли Мухаммед ибн Тахир вообще в состоянии есть грубый хлеб и лук – сомнительно, да и меч в его руках, если бы он выступил даже во главе всего своего войска, навряд ли напугал бы нового Рустема. В то время как Саффар в столице своей родины, Зерендже, устроился совершенно по-домашнему и в 248 (862) г. мог уже предпринять набег на Герат, злосчастное сплетение интересов Тахиридов с интересами приходящего в упадок халифата доставило ему вскоре такую удачную диверсию на Каспийском море, которая должна была быть решающей для дальнейших его успехов. Лица, находящиеся на службе у Мухаммеда ибн Абдуллы, продолжавшего жить и действовать в Багдаде, но имевшего в Табаристане разные имущественные дела, возбудили неудовольствие в населении своими незаконными поступками. Брат Мухаммеда, Сулейман, бывший в то время младшим наместником области, тоже со своей стороны втянулся во все эти дрязги и поддержал интересы Мухаммеда. Тогда негодование и без того всегда трудно обуздываемого горного племени обратилось против самих Тахиридов. Население призвало Алида Хасана ибн Зейда и изгнало Сулеймана и его приверженцев из страны (250 = 864 г.). Восстание распространилось быстро и на соседнюю область дейлемитов и дошло даже до Казвина, так что войска из Багдада, соединившись с войсками из Нишапура под предводительством Сулеймана, должны были совместно действовать, чтобы окружить возмутившихся. Борьба продолжалась с меняющимся успехом в течение года (251 = 865/66 г.), пока наконец хоть временно Хасан был оттеснен в неприступные горы Дейлема. Однако уже в 255 (869) г. мы вновь видим его сражающимся с одним из турецких полководцев из Ирака, а в 256 (870) г. он опять овладел Табаристаном. В то время как эти события отвлекали большую часть сил Тахиридов, Саффар в 253 (867) г. ворвался в область Герата, разбил наголову тамошнего вице-наместника и овладел как самим Гератом, так и соседним Бушенджем. В том же году умер в Багдаде Тахирид Мухаммед ибн Абдулла: мы в свое время видели, как его двух сыновей натравил друг на друга халиф Мутазза, и вследствие того влияние их дома потерпело крушение в Ираке. Сулейман пытался снова восстановить это потерянное влияние, отправившись с войском в Багдад в 255 (869) г. на призыв интригующего на все лады Мутаззы, как раз в то время, когда Алид Хасан снова угрожал Табаристану, а Саффар готовился продолжать еще в более широких размерах свои разбойничьи набеги. Изречение, что боги сначала отнимают разум у того, кого намерены погубить, никогда, кажется, не оправдывалось так блистательно, как именно тут, при гибели рода Тахиридов, которые в последние годы своего существования точно были поражены слепотой. Правда, этой гибели их содействовала отчасти и неимоверно лукавая политика Мутаззы. Так, например, когда Али ибн Хусейн, наместник Фарса, желая воспользоваться явным падением дома Тахиридов, задумал отнять у них Кирман, халиф, по бессилию своему не имевший возможности непосредственно вмешаться в это дело, не отказал Ибн Хусейну в дозволении заручиться Кирманом, но одновременно даровал и Саффару наместничество в той же стране. Халиф надеялся, что оба соперника будут держать друг друга на почтительном расстоянии. Но он жестоко ошибся в оценке военной ловкости и силы бывшего медника. Саффар сделал сначала вид, будто он отступает перед полководцем Али, Тауком ибн Мугалиссом. Но когда этот последний удачно занял Кирман и стал после победы легкомысленно и беззаботно пировать, его хитрый противник нежданно-негаданно как молния бросился на него, взял его в плен и, не вынимая почти меча из ножен, овладел всей областью (255 = 869 г.). Али понял, что ему приходится напрячь теперь все свои силы: Саффар шел на него спешным маршем, всюду громко объявляя о преданности своей халифу, который будто бы – он лгал, конечно, – даровал ему наместничество не только в Кирмане, но и в Фарсе, и также усиленно выражая негодование на теперешнего бессовестного наместника, который держит на службе курдов-язычников и позволяет им оскорблять и производить насилие над подданными-магометанами. Что курды Али обращались с народом так же мило, как и турецкая гвардия халифа, – весьма вероятно, но нельзя предположить, чтобы сыны горного Седжестана, проявлявшие себя чистыми волками в битвах, держали бы себя ягнятами в мирных сношениях с населением. Что грабеж шел со всех сторон – вещь доказанная. Однажды великий разбойничий повелитель Саффар сам весьма хладнокровно выразился так: «Мои солдаты – люди свободные, которых я держу и с которыми не могу расстаться прежде, чем будут исполнены все их желания». Но это, конечно, не мешало Саффару выдавать свое войско за бойцов и защитников веры; и они, и в особенности их предводитель, всегда были «набожными добровольцами». Как бы то ни было, Саффар блестяще провел свою кампанию. Когда Али с 15 тысячами солдат запер ему узкий проход, ведущий между высокими горами и рекой Кур в долину Шираза, Саффар велел своим всадникам снять доспехи и вместе с войском бросился прямо в реку. Переплыв через нее, враги неожиданно очутились у фланга войска Али и, разрушив весь его боевой строй, разбили наголову оторопелых солдат, раньше, чем те смогли проделать нужную перемену фронта. Сам Али попался в плен, и с него, так же как и с Таука, были взяты в виде выкупа неслыханные суммы денег, все же остальное страшно разграблено. Тогда желания «свободных людей» были удовлетворены, и Саффар послал халифу в подарок, в качестве верноподданного наместника Кирмана и Седжестана, каким он теперь числился, мускуса, несколько верховых коней, охотничьих соколов и роскошных одежд. Затем он удалился со своей добычей, отказавшись на время от обладания Фарсом, хотя с милым намерением вернуться весьма скоро. Выполнить это намерение он решил в 257 (871) г., а так как в это время халиф Мутамид, правивший с 256 (870) г. – или, вернее, дававший за себя править своему брату Муваффаку, – находился как раз в самой сильной борьбе с зинджами, то выбранный момент был действительно наиболее благоприятным для возобновления старой игры. Муваффак не имел ни малейшего желания видеть на собственной шее «наместника Седжестана» с его неразлучными спутниками солдатами и отделался от угрожавшего ему посещения дарованием Саффару другого наместничества, подальше. В ущерб Тахиридам, которые уже не могли быть опорой для центрального правительства, Саффару предоставили Балх, Тохаристан и всю местность дальше до океана и до индийской границы. Эти области были населены разными интересными народностями, так, например, кабульскими турками и их соседями, горными племенами гур и пушту.

Пусть, думал Муваффак, неудобный вассал съест о них себе зубы. Но могучий полководец удачно справился и с этой трудной задачей. Отняв Балх у Тахиридов и довольно умеренно опустошив его, он ворвался через проходы Гиндукуша в долину Кабула. В течение почти целого столетия ни одному наместнику не дерзала прийти в голову мысль коснуться самостоятельности турецких владык Кабула, и жители страны могли спокойно совершать свое индийское идолопоклонство. Теперь этому был положен конец. Чего не достигли первые великие мусульманские завоеватели, то было совершено Якубом-медником. Он увел в плен кабульского владыку со всеми его сокровищами и всеми его идолами, – и только с этих пор Кабул стал действительно магометанской областью. Мы не ошибемся, если предположим, что все воинственные жители соседних местностей по личной охоте усиливали собой войска столь славного завоевателя, халифу же достались идолы побежденных, которые Саффар, вместе с другими подарками, как всегда, очень любезно послал в Багдад. Быть может, что они послужили назиданием Мухаммеду ибн Тахиру, но правитель государства Муваффак, наверное, взглянул на них с несколько смешанным чувством.

Пока эмир Седжестана был занят организацией обширных областей, которые он присоединил к своим владениям и которые, по достоверным сведениям, захватывали даже некоторые части Пенджаба, дела Мухаммеда ибн Тахира очень быстро портились. Алид Хасан, бывший теперь неоспоримым властителем Табаристана, ворвался в 258 (872) г. в Джурджань, чтобы овладеть этой местностью. А так как Нишапур отстоит от границы этого восточного прибрежья Каспийского моря всего лишь на какие-нибудь 40 миль, Мухаммед ибн Тахир наконец-то собрался теперь с духом для защиты своей родной страны; но, как оказалось, слишком поздно.

Победы храбрых его врагов, противодействовать которым он до тех пор почти что и не думал, наполнили души преданных его династии подданных негодованием и страхом, а дурно расположенных к ней – склонностью к возмущению. В то время как войско его спасалось бегством перед отрядами Хасана (258 = 872 г.), в разных местностях Хорасана, особенно в горном Кухистане, разгорелись мятежи. Эти новые затруднения, совместно с разными другими, должны были наконец привести к катастрофе. За это время в Седжестане, в отсутствие Саффара, некий Абдулла ас-Седжези (Седжестанец) поднялся против Саффара. Хотя устрашавший всех и победоносный полководец мог безусловно и смело довериться своему войску, но во врагах не могло быть недостатка у такого беспощадного забияки, как Саффар. Когда он вернулся на родину, мятежный Абдулла со своими приверженцами должен был быстро спасаться бегством и бросился в соседний Кухистан, где в заключение нишапурский властитель и Абдулла пришли к обоюдному соглашению, по которому беглец принял на себя охранение порядка на юге, на границе Седжестана. И повелителю, одаренному большей долей терпимости, чем Саффар, не могло бы понравиться такое непосредственное соседство мятежника. А так как Мухаммед ибн Тахир, высокомерный и гордый как всегда, наотрез отказался выдать Абдуллу, Саффар без дальнейших переговоров нагрянул с войском прямо в Хорасан. Когда гонец прибыл с этим известием во дворец Тахирида, Мухаммед только что удалился в свои покои для послеобеденного отдыха и, как всегда, заботясь исключительно о своих удобствах, строго запретил будить себя. «Ну, – объявил тогда гонец, принесший злополучную весть, – теперь уже скоро прибудет сюда тот, кто не побоится разбудить его».

Благодарность и верность – такого рода качества, которые, по-видимому, и в настоящее время еще реже встречаются в Персии, чем где-либо в других странах. Но и тогда самые знатные сановники государства поспешно отвернулись от слабого своего повелителя, войско его потеряло еще раньше свою энергию и бодрость благодаря предшествовавшим событиям, и таким образом всякое сопротивление оказывалось бесполезным. Беззаботный Мухаммед сумел придумать для своей защиты одну только достаточно безобидную выходку: он послал навстречу Саффару гонца с вопросом, может ли он предъявить назначение его халифом наместником Хорасана.

«Вот мое назначение», – ответил Саффар, ударив рукой по мечу. А так как противник его не имел возможности спорить против столь веского довода, то решил подчиниться необходимости. Если судить по обычным приемам Саффара, победитель отнесся к побежденному на этот раз еще довольно-таки милостиво: он удовольствовался тем, что держал Тахирида у себя в лагере в не особенно тяжелом плену. Правда, избалованный князь должен был сопровождать отныне полководца во всех его странствованиях, причем ему, вероятно, не раз суждено было лишаться послеобеденного сна, пока наконец в 262 (876) г. ему после поражения Саффара не посчастливилось вновь приобрести свою свободу. Но он воспользовался ею только для того, чтобы опять отдаться прежней роскошной и праздной жизни в великолепном своем дворце в Багдаде.

Саффар достиг теперь вершины своего могущества. Он был признанный, неоспоримый властитель всех стран между Оксусом, Индусом и океаном вплоть до великой персидской пустыни, включая сюда и Кирман, то есть он владел, в общем, почти половиной всего халифского государства.

Счастье – необходимое условие даже для самого могучего военного героя: со взятием Нишапура настал для Саффара тот момент, когда непостоянная богиня удачи повернулась к нему спиной. При осаде Хорасана Абдулла ас-Седжези снова спасся бегством, но Саффар решил во что бы то ни стало овладеть им не только из одного упрямства, но также и для того, чтобы напугать всех тех, которым пример мятежника показался бы достойным подражания. Преследуемый Абдулла искал убежища у Алида Хасана, владения которого, охватившие в ту пору уже весь Джурджань, Табаристан, Дейлем, Казвин и Рей, и без того грозили ему опасным столкновением с довольно-таки бесцеремонным пограничным соседом. На требование, предъявленное Саффаром, Хасан отказался выдать ему Абдуллу, что, конечно, оказалось достаточно веской причиной для могучего полководца, чтобы тотчас же нагрянуть на Джурджань и Табаристан. Но этим двум местностям, которые и по настоящее время доставляют немало хлопот всем владыкам Персии, суждено было положить предел удачам Саффара, подобно тому как они же были причиной гибели Тахиридов. Сначала и тут Саффар сломил всякое сопротивление, но в непроходимых ущельях Дейлема, в которые он дерзнул идти вслед за врагами, он потерял 40 тысяч человек. Наконец в 260 (874) г. он добился хоть того, что бежавший между тем в Рей Абдулла попался ему в руки. Саффар казнил его, но ему не удалось помешать изгнанному Хасану в 261 (875) г. снова укрепиться в Табаристане. Разные обстоятельства были причиной того, что в это время Саффар сделал нападение на Фарс, где Мухаммед ибн Василь стал более сильным, чем то казалось дозволительным бывшему меднику. К тому же, судя по прежним опытам, эмир мог рассчитывать здесь на более продолжительный успех, чем тот, который выпал на его долю среди скал каспийских горных ущелий. Мы помним, что он в самом деле завоевал Фарс и часть Хузистана, но затем, после тщетных переговоров при Дейр-аль-Акуле, близ Тигра, впервые оказался побежденным войсками правителя государства Муваффака в открытой битве (262 = 876 г.).

Непреклонный, пока возле хлеба и лука лежал еще и его победный меч, Саффар продолжал борьбу; но дальновидная политика правителя недаром всюду за его спиной восстанавливала против него врагов. Еще в 261 (875) г. в Хорасане вспыхнуло восстание, вызванное сторонниками павших Тахиридов, и Хусейн, более мужественный брат Мухаммеда ибн Тахира, сумел успешно разжечь это восстание. Одновременно Саманид Насер ибн Ахмед был непосредственно из Багдада утвержден в звании наместника Самарканда, чем для будущих времен на северо-восточной границе владений Саффаридов была создана могучая, соперничавшая с ними область. Правда, понадобилось более десяти лет на то, чтобы Насер уладил различные внутренние затруднения, в особенности же достаточно неприязненные отношения к одному из своих братьев, живших в Бухаре. Но дружественный союз Саманидов с мятежниками в Хорасане, вследствие которого Саманиды заручились прикрытиями и защитой с тыла, был заключен уже Насером давно и имел величайшее значение в борьбе с Саффаром. Также и в Хорасане борьба эта велась из разных мест. Каждый военачальник, имевший под командой тысячу-другую солдат, мог воспользоваться удобным случаем и, прикрываясь именем Тахирида или халифа, провозгласить себя повелителем какой-нибудь местности и затем вести оттуда войну против других своих конкурентов. К этим подражателям старого Саффара, которых постоянно набиралось трое или четверо, воевавших друг с другом, – приходится еще причислить и повелителя Табаристана – Алида Хасана, а позже, после смерти его (270 = 884 г.), его брата Мухаммеда, которые, и тот и другой, имели дело то с одним, то с другим в облике друзей или врагов.

Мы отказываемся передавать во всех подробностях эту войну всех против всех. Когда бывший медник, честолюбие которого перевернуло все вверх дном в столь счастливой до него стране, все еще занятый новыми планами против халифата, наконец, вследствие болезни, окончил беспокойную свою жизнь в 265 (875) г. в Джундишапуре, общее смятение достигло высшей степени, так что и тогда уже казалось почти немыслимым вообще положить ему конец. Несмотря на это, Амр ибн аль-Лейс, брат и наследник Саффара, не потерял мужества. По дошедшим до нас сведениям, этот человек обладал выдающимся дарованием государственного деятеля и умением ловко обращаться с людьми. Когда брат его возвысился до звания полководца, Амр отказался от своего ремесла – отдачи внаем ослов, – чтобы вместе с другим своим братом Али, третьим сыном Лейса, принять участие в неожиданном величии, выпавшем на долю их рода. Быть может, чувство ревности старшего брата к младшему помешало Амру еще при жизни Саффара играть более выдающуюся роль, подобно тому как позже сам он тоже не поддерживал хороших отношений с третьим братом – Али. Во всяком случае, нужно отдать ему справедливость, что он при самых трудных условиях мужественно продержался двадцать три года и несколько раз восстанавливал, по крайней мере временно, бывшее государство своего брата. После того как войско признало его повелителем, он выкинул прежде всего очень умную штуку: торжественно подчинившись правителю государства Муваффаку, он этим обеспечил за собой назначение на должность наместника в Хорасане, Синде, Седжестане, Кирмане, Исфахане и Фарсе. По крайней мере в первое время он не имел большого значения в Фарсе, но с восточной стороны, после битв с переменной удачей, он все же укрепился, сумев ловко восстановить друг против друга разных мятежников. Даже более – одного из них он успел склонить на свою сторону. Таким образом, у него были совсем не дурные карты в руках, в особенности когда он в 268 (881/82) г. подчинил себе еще и Фарс и часть Хузистана. Но в 270 (883) г. у Муваффака после уничтожения зинджей развязались руки, и теперь медаль повернулась своей обратной стороной.

Амру поставили требование очистить Фарс, а также отказаться и от Хорасана в пользу Мухаммеда ибн Тахира. Когда же он не согласился выполнить эти требования, войска халифа двинулись против него (271 = 884 г.), и в 274 (887) г. он окончательно был вытеснен из Фарса самим Муваффаком. За это время, тоже в 271 (884) г., один из эмиров, сражавшихся в Хорасане, Рафи ибн Харсама, фактически овладел страной, и Мухаммед ибн Тахир был назначен наместником Хорасана только номинально, так как в действительности он и теперь, как с самого дня своего освобождения из плена у Саффара, постоянно жил и наслаждался жизнью в Багдаде, предоставив Рафи управлять страной. Таким образом, у Амра оставался один лишь Седжестан и Кирман, пока в 279 (892) г. Рафи, отнявший в 277 (890) г. у Алида Мухаммеда ибн Зейда Табаристан, не возмечтал о себе слишком много и не задумал присоединить к своим владениям еще и Мидию.

Энергичный Мутадид, только что вошедший на халифский престол, объявил алчного своего вассала смещенным с его наместничества и снова передал Хорасан Амру. После разных событий Алид Мухаммед, разумеется, снова вмешался в дело. Рафи был убит в 283 (896) г., и кроме Хорасана Саффарид приобрел снова Табаристан. Но честолюбие его все еще не было удовлетворено, и ему пришла в голову несчастная мысль приняться теперь за Трансоксанию. Там умер в 279 г. (892/93) г. Саманид Насер; брат его Измаил, который ему наследовал, был воинственный властитель; он отбросил назад войско Амра, проникшее уже до Бухары, и в то время, как Амр приготовлялся лично переправиться через Оксус, Измаил предупредил его и, разбив при Балхе, взял в плен (287 = 900 г.). Энергично пользуясь победой, он не только занял теперь страну между Балхом и Нишапуром, но пошел войной еще в том же году на Алида Мухаммеда, убил его и завоевал Джурджань и Табаристан. Таким образом, бывшие владения Саффарида большей частью отошли в руки Саманида. Один только Седжестан оставил Мутадид Тахиру, внуку Амра. Сам же Амр был в 288 (901) г. отправлен в Багдад и вскоре после смерти халифа 289 (902) г. умерщвлен здесь в тюрьме. Ни Тахир, ни дядя его Лейс ибн Али, пытавшийся оспаривать у Тахира его наместничество, не были вылеплены из того теста, из которого были сделаны их отцы. В конце концов им пришлось уступить свою власть узурпатору, и, когда вслед за тем в Седжестане начались бесконечные мятежи, вызванные другими Саффаридами, Саманид Ахмед ибн Измаил, который в 295 (907) г. наследовал своему умершему отцу, занял в 298 (910/11) г. Седжестан.

Два года спустя еще раз один из племянников Тахира Амр ибн Якуб сделал неудачную попытку восстания. В конце 300 г. (в середине 913 г.) его отправили пленным в Бухару. С ним прекратилась эта столь краткая династия; мнимые потомки ее играли позже некоторую роль среди газневидов, однако без выдающегося значения.




Глава 3

Саманиды и буиды


Как бы ни было велико несчастье, причиненное разбойничьей войной Якуба Саффара большей половине персидских владений, могучий эмир все-таки провел одну меру, которая способствовала прогрессу нации, – полнейшее отделение от халифата всех провинций, лежащих к востоку от большой пустыни, чего Тахириды, благодаря богатой последствиями ошибке, не сумели сделать вовремя. Может быть, после падения Саффарида Амра было бы возможно возобновить аббасидское влияние в этих областях, но расцвет халифов после Мухтади закончился с преждевременной смертью Муктефи (295 = 908 г.), и когда во время несчастного царствования Муктедира эмир Мунис время от времени пытался удержать Борман, Фарс и Мидию в прямом подчинении багдадскому двору, то он не мог выполнить даже этой задачи, не говоря уже о том, чтобы простереть свою власть за пределы Бирмана[30 - Последняя слабая попытка к этому произошла в 301 (914) г. в Седжестане, но не имела успеха.], до такой степени ослабело раздираемое карматами, Саджидами и Хамданидами центральное управление. Таким образом, весь восток был открыт для владычества Саманидов. Они никогда не переставали формально признавать верховенство багдадских халифов и ставить имена последних на своих монетах, но фактически их династия, со времени храброго Измаила ибн Ахмеда, истинного основателя их государства (царствовал в 279–295 = 892–907 гг.), и в особенности со времени пленения Саффарида Амра (287 = 900 г.), была совершенно независима, и им никогда не приходило в голову посылать дань в Багдад или чем-нибудь помочь лежащей при последнем издыхании светской власти халифата. Когда же их владения, кроме Трансоксании, захватывали еще и области Балха и Герата[31 - С. Мирхонеда, Histoire des Samanides, р. de Frеmery, Париж, 1845.], Седжестана, Хорасана, Джурджана, Табаристана и Рея (Северной Мидии), когда, с другой стороны, наместники Исфахана, Кирмана и Фарса сохраняли стремление освободиться от падающей власти халифов, то может показаться, как будто персидские провинции имели уже тогда полную возможность соединиться в одно большое национальное государство. Но об этом тогда еще и речи не возникало; напротив, история последующего столетия сводится к тому, что персы доказали свою полную неспособность основать, на почве отношений, созданных исламом, самостоятельный и сколько-нибудь прочный государственный строй, который объединил бы все составные части народа от Бухары до Шираза.

Причиной этого был недостаток постоянства и единомыслия и отсутствие связующего элемента, которым со временем должно было послужить только начинавшее развиваться шиитство. В некоторых местностях, преимущественно в прикаспийских провинциях, свободолюбивое население, которое давно уже отложилось от Аббасидов, присоединилось к воинственному зову Алидов; в других местах правоверие и шиитство еще уравновешивались, а местами между ними не существовало еще резкого распадения. Так что о шиитстве, которое во всех округах Персии заменяло бы отсутствующий патриотизм, как это было впоследствии при Сефевидах[32 - Кабул только после смерти Саффара вернул себе независимость.], тогда не могло быть и речи. При таких условиях объединение всего народа могло быть только насильственным, под рукою гениального правителя или великого завоевателя; но такого деятеля судьба не дала тогда стране; а когда он явился, и опять во главе чужеплеменного нашествия, Персия была самым злополучным образом раздроблена; это было бедствием, от которого и Саманиды не могли ее предохранить.

Династию, правившую между 287 (900) и 389 (999) гг. Трансоксанией и подчиненными ей областями, нельзя причислить к слабым и неспособным. Недаром подданные Саманидов, незадолго до конца их правления, дали им следующее определение: «Глина[33 - Мелкольм, History of Persia, Лондон, 1815, IL], из которой возведен дом Самана, пропитана водой из источника щедрости и великодушия; прощение и забвение ошибок и проступков слуг своих – старый обычай и известное обыкновение членов этой семьи». В самом деле, основною чертой политики Саманидов является стремление с широкой терпимостью согласовать интересы населения различных местностей и различных классов народа в одной и той же местности. Едва ли где-либо на Востоке в Средние века мы можем встретиться с такой широкой религиозной веротерпимостью: при этом дворе могло случиться, что один поэт, аль-Кисаи из Мерва, воспевал хвалу Али и двенадцати имамам, а другой, Дакики из Туса, даже открыто заявлял себя последователем учения Зороастра. Точно так же мало соответствовала обыкновенным нравам исламских властелинов та легкость, с какою мятежные наместники получали помилование, как только они приносили покаяние в своем самоуправстве; причем прощение применялось не затем, чтобы при первой возможности коварно избавиться от помилованного, а было вполне искренно. Взаимное отношение между членами царствовавшего дома было гораздо дружественнее, чем среди семейств Омейядов и Аббасидов: при неопределенности закона о престолонаследии и вследствие чрезмерного влияния высших сановников государства на занятие престола тем или другим лицом часто возникала борьба партий; однако можно указать только на один случай, где, при крайне затруднительных условиях, один из Саманидов решился приказать выколоть глаза двум своим мятежным братьям. Такого рода внутренней политике, которая была возможна только благодаря известной умеренности со стороны некоторых влиятельных знатных родов, вполне соответствовало не менее ясно выраженное миролюбие и во внешней политике. Замечательное совпадение представляет то обстоятельство, что воинственный дух встречается только у первого действительно самостоятельного эмира Измаила ибн Ахмеда и у последнего представителя своего рода, Измаила, прозванного Мунтасиром, сделавшего тщетную попытку восстановить владычество своих предков. Другие же члены этого дома, проживая в Бухаре, которую Измаил избрал своей резиденцией, наряду с придворной жизнью внимательно следили за образом действий своих наместников и ленников. Первые признаки мятежа усмирялись немедленно, причем эмиры редко становились лично во главе войска, в большинстве же случаев предоставляли это своим полководцам. Ни один из них, кроме Измаила, не переходил за северные границы для поисков славы и добычи в областях турецкого хана; враждебность проявлялась только тогда, когда приходилось отражать вторжения, которые случались весьма редко. Население Кабула и прилегающих к нему округов, кроме долины Газны, доступной со стороны Седжестана, предоставлено было самому себе, подобно Гуру. Только с одной стороны невозможно было удержать мирную политику: на западе узкая полоса, которую образовали Джурджань и Табаристан, между саманидским Хорасаном и индийскими округами, представляла мост для постоянных вторжений неудобных соседей. В продолжение целого столетия здесь почти беспрерывно нарушался мир, и, чтобы по возможности защитить Хорасан, бухарские эмиры принуждены были вмешиваться в дела тех провинций, которые они, надо полагать, при других условиях предоставили бы самим себе. Саманидское государство, по всему своему строю, нисколько не было расположено делать серьезные попытки поглощения западноперсидских областей; для этого потребовалось бы слишком большое напряжение всех их сил. Вследствие того, что халифат не в состоянии был удержать за собой Кирман, Фарс и Мидию, а злополучный партикуляризм не допускал объединения, их беспрерывные столкновения и беспорядки здесь – явления вторичные. Все это, при бессильном раздроблении указанных областей, было бы для Саманидов безразлично, если бы не беспокойное население гор и ущелий Прикаспийского побережья, которое, при общем упадке, несмотря на свою малочисленность, представляло силу первостепенной важности. И в лучшие свои времена халифат не вполне мог с ними справиться, поэтому они пользовались первой возможностью для набегов в богатые местности Мидии и Хорасана.

Кажущейся побудительной причиной их набегов была преданность дейлемитов и табаристанцев Алидам, которые со своей стороны нашли здесь впервые действительную почву для борьбы с аббасидским халифатом. Они не были уничтожены одновременно с Саффаридами, хотя их представитель, Мухаммед ибн Зейд, и погиб во время последней войны. Для обеспечения мира Хорасану Саманид Измаил принужден был, кроме Джурджани, также занять Табаристан: согласно распоряжению халифа Муктефи, он одновременно завладел и Реем, куда он назначил наместником своего племянника, Мансура ибн Исхака. В продолжение царствования Измаила и в начале царствования сына его, Ахмеда II (295–301 = 907–913), все, по-видимому, шло хорошо, но другой представитель Алидов, Хасан ибн Али, прозванный аль-Утруш («немой»), сеял смуту между дейлемитами. В 301 (913/14) г. он организовал восстание среди табаристанцев, недовольных своим саманидским наместником, и низкой хитростью овладел всей страной. Затем он направился на Джурджань и Хорасан в 315 (927) г., завладел Реем, и с тех пор эти провинции вместе с Прикаспийским побережьем ушли из-под непосредственного владычества Саманидов.

Последние придерживались самой разумной с их стороны политики, заключавшейся в возможно меньшей трате своих сил для борьбы в этих отдаленных провинциях и предоставлении их милому населению быть вполне самим собой до тех пор, пока трудно угасимый огонь этот не давал себя чувствовать и в Хорасане. Последнее случалось довольно часто, и саманидские наместники в Нишапуре, принадлежали ли они семье царствующего дома или были, как впоследствии, представителями других знатных родов, редко могли противостоять искушению воспользоваться этой беспрерывной борьбой для занятия независимого от Бухары положения. При сыне Ахмеда, Насере II (301–331 = 914–943 гг.), который вступил на престол еще ребенком, такого рода события не представляли еще прямой опасности для царствующего дома; едва достигнув 20-летнего возраста, он сам в 313 (925) г. во главе войска направился в Рей; а потом ему пришлось подавить мятеж, вызванный за его спиной двумя его братьями. Но правитель этот, который проявлял, как нам передают, кроме энергии, много приветливости и великодушия и покровительство которого дало сильный толчок развитию персидской поэзии, скончался на 38-м году жизни.

Царствование его сына Нуха II (331–344 = 943–954), вследствие возраставшего неподчинения ближайших его родственников, других эмиров, и войска, становилось уже довольно неспокойным. Но за этим умным правителем надо признать ту заслугу, что он не только, подобно своим предкам, явился покровителем науки и искусства, но и сумел ловкой политикой удачно бороться со своими внутренними и внешними врагами. Деятельность его была настолько успешна, что кратковременное царствование сына его Абдальмелика I (343–350 = 954–961), который убился при падении с лошади, прошло почти спокойно. Но его преемник, брат его Мансур I (350–365 = 961–976)[34 - По другим известиям, особенно столь достоверного Ибн аль-Асира, Мансур умер только в 366 (977) г., я же считал нужным придерживаться Утбия, который стоял ближе всех к этим происшествиям.], в числе своих противников до вступления на престол имел влиятельного турецкого эмира Алитегина, тогдашнего наместника Хорасана. Когда вскоре после вступления на престол Мансур пригласил наместника ко двору, турок увидел в этом для себя опасность. Так как большинство его подчиненных отказались изменить Мансуру, он в сопровождении нескольких тысяч[35 - По другим источникам, около 700 человек.] приверженцев бросился в Балх, откуда через Кабульские проходы перешел в Газну, где укрепился и разбил войска, высланные против него Мансуром. После его смерти несколько его товарищей были последовательно предводителями все усиливающихся новым приливом отрядов, и наконец власть перешла к другому представителю турецкого племени – Себук-тегину (366 = 977 г.). Будучи выдающимся полководцем, он для расширения своих владений предпринимал походы в Седжестан, в Афганистан (здесь мы встречаемся в первый раз с этим названием, которое равнозначно Пушту), простирая свои набеги до богатых индийских владений; позднее, по приглашению сына Мансура, Нуха II (366–387 = 977–997), он со своими войсками усмирял опасные мятежи в провинциях, которые составляли сердце Саманидского царства.

У каспийских народов, особенно у жителей Дейлема, менее чем где-либо в Персии, предпочтение, оказываемое ими Али и его роду, имело побудительной причиной вопросы религии. Независимый дух этих племен, бывший источником такого предпочтения, тотчас же направлялся против самих Алидов, коль скоро те после победы мечтали серьезно приняться за управление предполагаемых своих почитателей. Главари, которым выпадала первая роль при таких условиях, были люди вроде Саффара, бесцеремонные предводители шаек, которые, по миновании надобности, не признавали над собой ничьей посторонней власти, хотя бы даже самого Али, и нисколько не стеснялись переходить на службу даже к врагам своих имамов, если только они предвидели вознаграждение или добычу. Многие из них были еще последователями Зороастра, из таких элементов не могло образоваться объединенное алидское государство.

Поэтому прошло немного времени после побед Утруша и вскоре затем последовавшей его смерти (304 = 917 г.), когда подданные стали выражать свое недовольство его преемниками. Начались бесконечные войны между Алидами, саманидскими наместниками и несколькими предводителями местного ополчения; между последними выдвинулся своими победами некто по имени Мердавидж ибн Зияр[36 - Или Зияд, по более старинному, но менее верному произношению, и вследствие этого род Мердавиджа назывался также зиядитами.], родом из Гилана, причисленного к Дейлему. К 320 (932) г. он изменническим образом составил себе довольно значительное государство, которое, кроме большей части[37 - В некоторых округах Алиды держались еще гораздо позднее, но внешнее влияние их было уже очень незначительно.] Джурджана, Табаристана и Дейлема, заключало в себе всю Мидию до Хамадана, Хульван и Исфахан, и отсюда полчища его предпринимали свои хищнические набеги на Хузистан. Но его могущество было не очень-то продолжительно.

В числе его военачальников находились три сына Абу-Шуджа, Буя из Дейлема, который раньше сражался под знаменами Саманидов и их потомков. Это были: Али, Хасан и Ахмед, Бунды, как их обыкновенно называют по имени их родоначальника. Это были суровые, жестокие люди, которые едва ли признавали какую-либо религию, кроме своего меча, хотя по привычке они выдавали себя за шиитов. Старший из них, Али, повелевал всем войском, которое находилось под их знаменами; он отнял Исфахан у наместника халифа Кахира. Эта победа особенно обеспокоила Мердавиджа, который и без того относился с недоверием к Бундам; он предчувствовал в них неудобных конкурентов и предпочел вернуть Исфахан бессильным халифам, чем оставлять его в руках таких опасных друзей. Но этим он превратил их в открытых врагов: хотя сначала они отступили на юг к Арраджану, лежащему в Фарсе (320 = 932 г.), но теперь стали воевать совершенно самостоятельно. Счастье покровительствовало Бундам, и они несколько раз разбили наместника халифа, покорили Шираз (322 = 934 г.) и завладели целой провинцией; после смерти Мердавиджа (323 = 935 г.) они отняли у его брата и преемника Вашмегира Мидию от Исфахана до Рея и Казвина. Борьбу из-за индийских городов, не прекращавшуюся до смерти Вашмегира, вел Хасан; Али оставался в Фарсе. Третий Буид, Ахмед, занял Кирман и затем направился к Хузистану, правителями которого именем халифа были тогда сыновья Баридия.

Борьба между ними и различными эмир аль-умара облегчила Ахмеду его наступательное движение на запад; если бы ему не приходилось так часто уклоняться, чтобы поддержать брата своего Хасана против Вашмегира, он бы мог еще гораздо раньше добраться до Багдада (334 = 945 г.). Одновременно с тем, как халиф вынужден был дать ему почетный титул Муызз ад-Даула («укрепитель государства»), братья его, Али и Хасан, названы были Имад ад-Даула («опора государства») и Рукн ад-Даула («столп государства»): и подобные же прозвища наряду с собственным именем, а иногда и вместо собственного имени получали их преемники.

Таким образом, к 340 (951/52) г. в Персии было три государства: на востоке – Саманид с Трансоксанией, с полунезависимым, с собственным шахом, Хорезмом (Хивой), Балхом, Мервом, Гератом и Хорасаном; на западе – Бунд с Кирманом, Фарсом, Хузистаном и Ираном, а между ними Вашмегир с Джурджаном и Табаристаном; Мидия же, и особенно Рей, является яблоком раздора для всех трех. Маленькое государство Вашмегира, заключенное между крепко сидящими на своих местах Саманидами и быстро возрастающей силой Бундов, которые владели половиной Персии, должно было скоро почувствовать себя точно в тисках. И действительно, в 331 (943) г. Рукн ад-Даула завладел Реем, и хотя один из полководцев Саманида Нуха II отнял у него Рей, но Вашмегир уже не был в состоянии одновременно бороться с обоими врагами, тем более что отряды мятежников и бухарские войска в самом Табаристане и Джурджани доставляли ему значительные затруднения. Все это заставило его (332 = 944 г.) броситься в объятия Саманидов, для которых союз с таким выдающимся полководцем был весьма желателен; он, как и наследовавшие ему сыновья, Бисутун (356–366 = 967–976/77) и Бабус (366–403 = 976/77—1012/13), невзирая ни на какие перемены обстоятельств, верно служили бухарским эмирам, особенно же с тех пор, как Бунды окончательно захватили у них их владения и им пришлось разделить со своими союзниками печальную участь быть вытесненными сильнейшими. Бунды овладели всей Мидией, включая Рей с округами, с постепенно все более выходящими из повиновения саманидскими наместниками в Хорасане и различными предводителями шаек, вечно зияющая рана на этой окраине саманидского государства должна была довести его до окончательного истощения. Победы, доставшиеся на долю Бундов, принесли им мало счастья. Обладая таким обширным государством, они могли бы многое сделать, если бы их династия в короткий промежуток времени не распалась бы на бесконечное множество владений князьков; междоусобные распри привели их к гибели почти настолько же быстро, насколько блестяще было их возвеличение.

Отсутствие твердых законов престолонаследия, висевшее как проклятие над всеми восточными народами, – и избавиться от которого удалось только Османам практичной и столь же ужасной мерой – скорее, чем кому бы то ни было, дало себя чувствовать Бундам. Достойно удивления то согласие, которое до конца царило между тремя братьями, родоначальниками, и умение, с которым один из них, переживший других, сдерживал молодых подрастающих родственников. Но с его смертью (366 = 977 г.) распались последние узы, связывающие многочисленных членов этого дома.

Государство халифов распалось вследствие невозможности управлять из Багдада, как из центра, непокорными наместниками, и та же причина извела династии государств, которые выросли на месте его распадения: только Бундов, соответственно происхождению их могущества, постигла другая участь. По происхождению своему они не отличались кротостью, и последствия продолжавшегося деления их государства отягчались еще беспрерывными семейными войнами. Причина, побуждавшая их к делению, понятна. Как шиитам, им и в голову не могла прийти мысль считать себя только наместниками аббасидских халифов. Правда, за этими последними, ввиду суннитских слоев народа, было сохранено право сохранять свое имя на монетах и поминаться в молитвах, и у них же они продолжали брать свою инвеституру, но войско, состоявшее из дейлемитов и игравшее главенствующую роль, было не восприимчиво к подобному наименованию: наместников. Войско признавало только сыновей Буи, которые предводительствовали им к победам, славе и добыче, поэтому требовалось, чтобы им продолжали предводительствовать те же сыновья Буи. От этих воззрений не решались отучить войско; поэтому все важные военные посты замещались по возможности членами семьи, то есть все провинции распределялись между членами этого рода. Но так как все эти члены были между собой равноправны, как первые три брата между собой, то верховный авторитет существовал лишь до тех пор, пока находился в живых один из трех братьев – основателей государства. Как только последний из них умер, двоюродные братья немедленно сцепились друг с другом не только из-за вопроса, кому быть теперь эмиром эль-умара, сколько из-за разделения могущества по существу, а оно зависело от величины владений каждого.

После округления буидских владений Кирманом, Фарсом, Мидией, Хузистаном и Ираком самый спокойный и непритязательный из всех братьев, Имад ад-Даула, удовлетворился завоеванным им Фарсом и признанием его главой рода. Мидия досталась Рукн ад-Дауле, а Хузистан и Ирак Муызз ад-Дауле. После смерти Имада[38 - Краткости ради прибавление «ад-Даула» опускается.] главенство в роде перешло к следующему за ним брату Рукну, а Фарс, за отсутствием прямых мужских наследников, достался старшему сыну Рукна, Адуд ад-Дауле («рука государства»). Он был очень честолюбив; после смерти дяди его Муызза (356 = 967 г.) Багдад и Ирак перешли к его сыну, Бахтияру, по прозвищу Изз[39 - Точнее: ызз.] ад-Даула; при его слабом правлении начались столкновения и междоусобия дейлемитов и наемных турецких войск. Адуд явился по его зову на помощь своему двоюродному брату, но после восстановления порядка взял с собой в плен слабого правителя и захватил себе его государство. Руки ад-Даула, который очень дорожил согласием между членами своего рода, сильно возмутился самоуправным поступком Адуда, и ярость его была так велика, что Адуду, боявшемуся, что ему самому придется пострадать вследствие гнева высокочтимого всеми дейлемитами главы рода Бундов, пришлось уступить.

Примирение состоялось, и Бахтияру были возвращены его владения. Незадолго перед своей смертью Руки ад-Даула (366 = 976 г.) призвал своих трех сыновей в Исфахан и напомнил им о необходимости единения и согласия, которым дом Бундов обязан своим возвышением; после чего он назначил Адуд ад-Даулу своим преемником и владетелем всего государства, выделив из него лишь Исфахан с прилегающими землями для Муайид ад-Даулы и остальную часть Мидии для Фахр ад-Даулы, однако же все это под сюзеренством Адуда. Когда же Рукн ад-Даула умер в том же году (366 = 976), в Рее начался раздор между братьями, вследствие которого Муайид с согласия Адуда захватил владения Фахра; только после смерти бездетного Муайида (373 = конец 983 или начало 984 г.) знатные люди государства вызвали обратно бежавшего перед тем в Нишапур Фахра, который теперь стал управлять Мидией, Табаристаном и Джурджаном, до тех пор, пока они не были отобраны у Кабуса. И позже области эти остались за его потомством, хотя и не без междоусобия; эту династию мы будем называть Буидской династией Фахр ад-Даулы. Вероятно, Адуд постарался бы воспрепятствовать образованию этой династии, если б он не умер раньше Муайида.

Тотчас же после смерти отца своего Рукн ад-Даулы жестокий и упрямый Адуд снова вытеснил своего двоюродного брата Бахтияра из Багдада, а затем, когда Бахтияр нашел поддержку у Хамданита Абу-Таглиба, он разбил его при Текрите, взял в плен и убил. Таким образом было устранено и потомство Муызза, так как попытка, предпринятая сыновьями Бахтияра еще в 383 (993) г. в Фарсе, кончилась для них неудачей.

Последний из этих сыновей, о котором до нас дошли сведения, нашел после жизни, полной приключений, в 383 г., насильственную смерть в Кирмане. Адуд ад-Даула считается на Востоке самым значительным из всех Бундов, и действительно у него ни в каком случае нельзя отнять большую энергию и предприимчивость. Приняв во внимание совершенно зависимое от него положение Муайида, он является единственным, который еще раз соединил под своим скипетром все буидские владения. К тому же он непосредственно подчинил себе еще и Мосул и обуздал курдов, которые долгое время среди Мосула и Хамадана вели себя крайне независимо. Наконец, даже властитель хамданитский, халебский и северосирийский Сад ад-Даула подчинился ему, что, впрочем, не имело практического значения. Ему нечего было опасаться византийцев, которые во времена Муызз ад-Даулы не раз проникали в Месопотамию, теперь же все их внимание было отвлечено вторжением Фатимидов в Сирию, и так же мало должен был бояться арабских карматов, которым скорее приходилось заискивать дружбы Бундов. С Фатимидами в Египте и Сирии он мог держаться вежливого, хотя и недоверчивого нейтралитета; словом, западные границы его государства были вполне обеспечены, точно так же, как и в персидских провинциях никто не осмелился бы сопротивляться его авторитету. Его царствование представляет вообще собой высшую точку буидского могущества; но нельзя умолчать о том, что и сам он после долгого промежутка времени был первым государем, сделавшим со своей стороны нечто для исцеления ужасных ран, нанесенных Ираку во время междоусобных войн последних столетий. Разрушенные мечети и другие общественные здания в Багдаде были им вновь восстановлены; он построил больницы, вырыл засыпанные каналы и колодцы, раздавал из государственных средств помощь обедневшему люду и старался назначением пенсии поэтам, ученым, врачам и т. д. содействовать народному развитию. Само собой разумеется, что его заботливость простиралась также и на священные местности шиитов в Неджефе и Кербеле, где он вновь возвел разрушенные Мутеваккилем гробницы Алидов. Но недолго пользовались его подданные таким благоприятным для них положением дел. В 372 (983) г. эмир умер в припадке эпилепсии, государство он разделил между тремя своими сыновьями, вследствие чего эти последние, Самсам ад-Даула, Беха ад-Даула и Шереф ад-Даула, повели между собой новую братоубийственную войну, из которой лишь в 380 (990) г., после смерти обоих своих братьев, вышел победителем Беха ад-Даула.

У него было четыре сына, и во время их правления (с 403 = 1012 г.), а еще более во время правления их потомства раздробление государства и враждебные отношения правителей между собой увеличивались все более и более и одновременно с этим и неподчинение им турецких и дейлемитских второстепенных предводителей войск. Поэтому буидская династия Бехи ад-Даулы, владычество которой было, конечно, ненавистно курдским и арабским бедуинам Месопотамии и Южного Ирака, не могла уже удержать за собой эти области. После того как предводители различных племен в этих несчастных округах передрались досыта, с 380 (990) г. Дияр-Бекр остался в руках курдских Мерванидов, Мосул попал под владычество арабских Укейлидов; к этому прибавились позже еще дальнейшие арабские племена: нумейриты около Эдессы, мазьядиты у Евфрата, на запад от Багдада, и дубейситы в Южном Ираке; Халеб в V (XI) столетии тоже принадлежал арабским Мирдасидам.

После фактического конца арабского владычества этот столетний период доказывает полную неспособность персов в тогдашнее время основать объединенное национальное государство. Но именно в этот промежуток наиболее значительные успехи сделало самостоятельное развитие персидского ума. Во время владычества Саманидов расцвела впервые персидская поэзия; в числе поэтов, писавших уже с своеобразной прелестью, остроумно, тонко, прочувствованно, порой, правда, только слишком изысканно и высокопарно, – назовем Рудаги, жившего при Насере II. После Рудаги, отчасти в виде его современника, последовал при Нухе III Дакики. Задачей его было превратить в обширный эпос героическую книгу иранского народа, которая уже во времена Саффара была переведена с древнеперсидского языка. Но едва успел он написать тысячу стихов своего эпоса, как погиб еще молодым от кинжала юного турка, бывшего его рабом и, по отвратительному персидскому пороку, любовником. Начатый им эпос было суждено окончить более великому таланту, чем он. Не менее чем о поэзии, заботились Саманиды и о преуспеянии наук. Когда в 387 (997[40 - Год не совсем достоверен, потому что в сведениях, дошедших до нас в автобиографии Авиценны (Ибн Аби-Усейби, II, 2–4), встречаются хронологические затруднения.]) г. известный Авиценна получил позволение воспользоваться частной библиотекой эмира Нуха III, она состояла из целого ряда залов, переполненных самыми различными научными книгами, аккуратно внесенными в каталог, среди которых имелось особое отделение для греческой философии и естественной истории. Что библиотека была древнего происхождения, доказывается многими признаками. Уже наместник Рея, известный нам Мансур ибн Исхак, дозволил самому знаменитому врачу средневекового Востока, Разию, посвятить ему написанную Разием на арабском языке медицинскую книгу, а тезка эмира, Мансур I, поручил Муваффаку ибн Али, родом из Герата, составить медицинский учебник, это – самая древняя научная книга, которая имеется у нас на персидском языке. То же самое стремление национализировать данные ученых исследований вызвало перевод или, вернее, обработку замечательной арабской хроники Табари визирем Мансура I, Беами, тоже дошедшую до нас, в то время как передача великого комментария Корана того же автора, переведенная соединенными усилиями нескольких ученых богословов, затерялась. Уже один тот факт, что оба названных гигантских сочинения, заключающих в себе около 60 томов, совершили в 50-летний период далекий путь из Багдада в Бухару, доказывает живой научный интерес, царивший в то время в Трансоксании, и объясняет, каким образом с этого времени столь дальний передовой пост ислама, находящийся на самой границе теперешнего Китая, был одним из самых твердых его опор. Но, как обыкновенно случается, семя, рассыпанное щедрыми руками на плодотворную почву, дало жатву, попавшую в житницы только тогда, когда уже новая тяжкая зима надвинулась для персидского народа, ожившего было на солнце свободы.




Глава 4

Султан Махмуд из Газны


История не может проявить более горькой иронии, чем когда она губит род умных и деятельных людей, служивших идеальным стремлениям, и губит для того, чтобы нежданно-негаданно их место занял какой-нибудь баловень слепого счастья, выскочка, завоевавший себе силой оружия их владения и в то же время ненасытно прихвативший себе также и их духовные богатства. Таким выскочкой был тот, который выхватил из рук у Саманидов вместе с их государством и лучший перл этого государства, величайшего поэта Востока, Фирдоуси, и в глазах по крайней мере большинства людей считался полноправным собственником всего этого: сын турка Себуктегина, султан Махмуд из Газны.

Этот человек, почти полстолетия правивший судьбами восточного ислама, несомненно, отличался выдающимся умом. Он был военным героем, как редко кто в мире, и вполне заслуживал счастья, которое никогда почти не покидало его знамени, не только вследствие отважной храбрости и неутомимой деятельности. Но и вследствие столь же последовательной, направленной к одной известной цели, тонкой и лукавой политики, благодаря которой он всегда умел подойти с видом дружелюбной предупредительности к намеченной им жертве своего властолюбия, пока не наступал момент обеспечить себе добычу – путем ли мирных переговоров или же быстрым ударом меча, всегда бывшего у него наготове. Таков был образ действия его по отношению к государствам или государям, исповедующим ислам; с немагометанами же он вообще не церемонился, а именно над ними одержал он наиболее блистательные свои победы.

В первую минуту сказанное нами могло бы показаться странным ввиду состояния того полного разложения, в котором в конце IV в. находился мусульманский Восток, и того раздробления как персидских, так и арабских составных частей государства халифов, продолжавших тогда существовать лишь номинально. Но Махмуд одновременно и заканчивает тот период, который занимает нас в данный момент, потому что наносит смертельный удар национальному государственному строю в персидских землях, и вместе с тем открывает собой другую эпоху: ту, когда в Западной Азии появляются новые народности. Как когда-то история этих местностей была установлена на целых три века вторжением арабов с юго-запада, так, благодаря Махмуду и через него, подготовляется теперь обратное переселение народов с северо-востока, переселение, при котором сперва туркам и затем монголам предстояло наводнить все области от Гиндукуша до Средиземного моря.

Этому переселению подчинено также вмешательство в судьбы восточных провинций маленького, но воинственного народа афганцев, вследствие чего впервые были приобретены для ислама более значительные индийские области и здесь подготовилось столь же богатое последствиями, как и самостоятельное развитие.

Далеко не в первый раз турки играют роль в истории мусульманских народов: их губительное, в качестве преторианцев, влияние на упадок халифата нам даже слишком хорошо известно. Мы припомним, что прежние эмиры выступали не раз в качестве самостоятельных князей отделившихся от халифата провинций, особенно, например, в Египте. Но до сих пор речь шла лишь об определенном, хотя и довольно значительном числе лиц, которые в виде ли рабов или же по найму вступали на службу исламских повелителей. В последующие времена это уже скорее целые племена, даже нации, переброшенные сюда вследствие давления начинающихся народных переселений во внутренней Азии, племена, требующие себе земель, отказать им в которых слабеющее могущество персов и арабов уже не в силах. Султан Махмуд стоит в средоточии этих двух периодов: он сам был одним из тех турецких эмиров, которых в то время было множество почти во всех владениях ислама, – эмиров, находившихся здесь на службе по найму или же возвысившихся до положения военачальников отдельных частей войска. И сам же он под конец своего царствования был вынужден противопоставить, правда недолго продержавшийся, оплот против первых волн начавшегося переселения народов, хотя, с другой стороны, принимая в свои войска турецкие и афганские племена, он же и указал путь завоевательным наклонностям этих народов, как на западе, так и на востоке. Вот почему, собственно, сомнительно, куда, к какому периоду следует причислить его лично и недолго продержавшуюся его династию.

Мы оставили отца Махмуда, Себуктегина, повелителем Газны и ее окрестностей. Все это он фактически крепко держал в руках, с 366 по 377 г., находясь в главе турецкой конницы, которая, впрочем, за этот промежуток времени очень усилилась представителями воинственных племен тура и пушту, а также соседнего Седжестана. По имени колыбели их могущества – города Газны – новую династию принято называть Газневидами. Себуктегин простер отсюда власть свою и на Воет, на юго-западе, и делал победоносные набеги в Ламгане[41 - Ламган – равнина, на которой находится нынешний Джелалабад.], не переставая при этом прикрываться именем Саманидов, имена которых он продолжал чеканить на денежных знаках и поминать в мечетях. Но кроме этой чисто обрядовой стороны он нимало не заботился о сюзерене в Бухаре. Подобно своим предшественникам, и Нух был человек образованный, доступный для всех духовных интересов, непохожий, однако, на предков тем, что часто пренебрегал государственными делами, и особенно тем, что потерял действительную власть над подчиненными ему эмирами.

Под конец его царствование представляет явные признаки глубоко проникшего разложения. Наместники, правившие его именем в Хорасане и в соседних областях, стремились при всяком удобном случае сделаться самостоятельными; если же им это не удавалось, то причиной тому было только то обстоятельство, что и они зависели от своих вице-эмиров, правивших отдельными округами или городами и, смотря по капризу, державших сторону либо двора в Бухаре, либо какого-нибудь мятежника. Все эти лица интриговали друг против друга и поддерживали отношения с двором в Бухаре, так же как и с Бундами в Рее. Всякий мало-мальски значительный эмир был окружен толпой личных приверженцев, с которыми он, при благоприятных обстоятельствах, нападал на конкурента и завоевывал земли, – при неудаче же бежал к Бундам или же к властителям Ирака, Седжестана или Хорезма, пока, в конце концов, все до того уже перепуталось и переплелось, что здесь и разобраться не было возможности. Везде было трудно ладить с войсками, особенно же когда денег оказывалось мало. Среди солдат было много турок и дейлемитов; также и хорасанцы были непостоянны и капризны. Рядом с регулярными войсками и в то время, как и теперь еще в Персии, особенно в Туркмении и Трансоксании, встречалось множество кочевников; некоторые из них арабского, большинство же турецкого происхождения. Из числа их наиболее опасным считалось турецкое племя тузов, которое населяло степи вокруг Бухары и Самарканда и которое, вследствие упадка правительственной энергии, стало уже проявлять угрожающие признаки беспокойства. Вместе с тем по ту сторону северной границы уже довольно давно образовалось могучее турецкое государство, простиравшееся с той стороны Кашгара до Аральского озера. Ханы[42 - Хан – старинный титул главы турецкого племени.] этого государства, хотя отношения их к Саманидам были пока вполне миролюбивы, все-таки начали бросать алчные взгляды через Яксарт. Двое из этих неподчиненных эмиров и дали толчок всем последующим событиям.

Абу Али из рода Симджур, издревле игравшего в истории правления Саманидов значительную роль, жил в 383 (993) г. в Нишапуре в качестве наместника Хорасана как раз в то время, когда в Герате, который считался зависевшим от него, самостоятельно правил Фаик. Оба эти вассала казались слишком могущественными Нуху; ему удалось посеять между ними раздор, но в конце концов он достиг этим лишь того, что каждый из них стал опасаться за себя, и один вслед за другим оба начали вести переговоры с князем Туркестана, Богра-ханом. Богра-хан с удовольствием воспользовался представившимся случаем осуществить давно задуманный им план нападения на Бухару. Он разбил высланное против него Нухом войско; напрасно обманутый государь обращался то к одному, то к другому из двух изменивших ему вассалов – оба предали его турку. Нуху пришлось покинуть свою столицу, и Богра-хан мог уже считать себя властителем Трансоксании, как вдруг он заболел и был вынужден пуститься в обратный путь. Здесь на него напали тузы; когда же он, вырвавшись с трудом из их рук, вскоре затем умер, Нух вернулся в Бухару и был здесь восторженно встречен народом. Теперь Абу Али считал более удобным для себя разыграть на короткий миг роль раскаявшегося вассала, после того как нападение Фаика на столицу не удалось последнему. Но когда вслед за тем оба они соединили свои военные силы, Нух потерял голову, и ему пришла мысль вытребовать себе на помощь турецкого вождя из Газны, который считал его своим сюзереном. Себуктегин не заставил повторить себе этого зова; лишь только он сумел покончить собственные свои предприятия, как поспешил перейти Оксус с войском в 20 тысяч человек. Уже на Трансокеанской земле, в Кеше, он встретился с эмиром (384 = 994 г.). Себуктегин прислал ему сказать, что он стар и потому ему было бы приятнее, если б его избавили от придворного этикета, требовавшего от него, чтобы при встрече с государем он слез с коня и, уже пеший, выразил ему обычные знаки почета. Нух не осмелился отказать своему вассалу в этом желании, весьма характеризующем их обоюдные отношения, и хотя турок, «побежденный видом королевского величия», как выразился летописец, добровольно отдал все знаки почтения, которые от него уже более не требовались, но все ж по отношению к эмиру он занял тотчас же положение настоящего мажордома, или, чтобы выразиться ближе к восточному, эмира аль-умара. Правда, поддерживаемый своим юным сыном, храбрым Махмудом, он разбил мятежников близ Герата, отнял у них Нишапур и, когда они воспользовались кратковременной разлукой отца с сыном, чтобы победоносно напасть на Махмуда, снова решительно разбил их вблизи Туса. Когда же Фаик, после того как товарищ его был вскоре заманен в Бухару и там посажен в тюрьму, бежал к Илек-хану, преемнику Богры, тот сделал вид, что намеревается вторгнуться в Трансоксанию. Себуктегин, считавший, что за этот промежуток времени он имеет причины быть недовольным Нухом, удовлетворился таким миром, по которому именно Фаику, первому зачинщику всей путаницы и всех распрей, было передано наместничество Самарканда. Уже здесь сквозит намерение вассала войти помимо Саманидов в сношения с сильным турецким ханом. Но осуществление этих намерений пришлось на время отложить: в 387 (997) г. перемерли один за другим Себуктегин, Нух и Буид Фахр ад-Даула из Рея, который сперва вмешивался достаточно часто в распри саманидских наместников, но тотчас же сократился перед явной силой воинственного повелителя Газны. Место зрелых мужей заняли теперь молодые люди: бурный по природе Махмуд и легкомысленный Саманид Мансур II.

Но пока у Махмуда было достаточно дела вдали от Оксуса. Неизвестно, почему Себуктегин назначил своим наследником не могущественного, геройского Махмуда, но более незначительного сына Измаила. Махмуд не оспаривал у брата престола, а желал лишь одного – во всяком случае, оставаться во главе войска; когда же Измаил отказал ему в этом, Махмуд поспешил в Газну, осадил город и принудил Измаила сдаться. Последний слишком преждевременно раздарил сокровища отца приближенным и теперь получил от них весьма незначительную помощь. Принимая во внимание нравы того времени, нужно сознаться, что Махмуду делает честь его отношение к побежденному брату, которому он оставил княжеские почести, и, даже когда было доказано, что Измаил подослал убийц к Махмуду, он не только оставил ему жизнь, но и не сделал ни малейшего зла. Однако теперь он твердо взял правление в собственные руки, и в скором времени весь мусульманский мир наполнился славой султана Газны Махмуда.

В числе выдающихся качеств этого государя наиболее поразительным кажется мне его неутомимость. Едва вернувшись из похода в далекие индийские страны, он тотчас же спешит на север или восток для подавления какого-нибудь восстания, или для сражения с вторгнувшимися турецкими отрядами, или для расширения своего государства на счет Бундов. И едва цель его достигнута здесь, он уже снова в Индии, обширные области которой он так основательно покорил исламу, что мусульманство никогда уже не было вытеснено с северо-запада страны. В то время как прежде князья Пенджаба, находя себе поддержку в распрях и несогласиях горных племен, рассеянных в гористых местностях Кабула, Гора и вблизи них, могли подчас распространять свою власть даже на эти области, теперь все владения индусов становятся добычей именно этих подчиненных могучим воином и отчасти включенных им в состав своего войска горных племен, дикой силе которых не могли уж сопротивляться индусы, ослабленные влиянием старой цивилизации.

При разносторонности предприятий Махмуда, он нуждался в поддержке даровитых военачальников. Но ввиду прирожденного военного таланта его турецких соотечественников в этом у него никогда не могло быть недостатка, и на таких полководцев, как брат его Насер, предводители Алтунташ и прежде всего Арслан Джазиб, он мог положиться почти так же, как на самого себя. Но львиная доля как в трудах, так и в удачах походов его всегда принадлежала ему самому, особенно же в Индии, приобретение которой для ислама он принимал близко к сердцу. После истечения целых веков теперь опять впервые в Махмуде и в турках вообще, вместе с завоевательными стремлениями и желанием добычи, соединяется снова ужасный, непреодолимый религиозный фанатизм. Та же самая притягательная сила, которую имело в свое время религиозное знамя для завоевательных целей арабов, должна была оказаться еще более действенной для турок. Последние имели, однако, одно преимущество перед арабами: они приняли ислам потому, что он был им по душе – ясен и понятен, – а не потому, что они были вынуждены к тому или же надеялись получить через него выгоду. Они с самого уже начала все поголовно стали и всегда оставались суннитами.

Когда султан, 27 лет от роду, вступил на престол (387 = 997 г.), прежде всего требовало быстрого вмешательства положение дел в государстве Саманидов. Мансур II, молодой и неопытный человек, не имел представления о незначительном размере своих сил. Вместо того чтобы, как этого настоятельно требовало положение дел, сделать выбор между турецким ханом и властителем Газны или же, по крайней мере, хоть настолько выиграть время, пока бы он мог заручиться новыми и верными опорами, он тотчас же дерзнул – быть может, легкомысленно увлекаясь возникшей между Измаилом и Махмудом распрей – назначить на место последнего наместником Хорасана и главным военачальником всех войск, то есть первым вассалом государства, другого турка по имени Бегтузуна, и это в ту минуту, когда, по почину Илек-хана, наместник Самарканда Фанк уже был на пути в Бухару, под предлогом присягнуть в верности новому эмиру, в действительности же чтоб овладеть его особой. Вскоре Махмуд, возмущенный прямым отказом Мансура отменить сделанное им назначение, двинулся с войском в Хорасан. Бегтузун спешно бросил Нишапур, чтобы соединиться с эмиром и Фанком, которые вышли из Бухары с незначительными отрядами войска. Встреча произошла в Серахсе; здесь оба наместника, убедившись, что в их сюзерене еще слишком много для их целей королевского духа и силы воли, схватили его, велели выколоть ему глаза и провозгласили эмиром его брата, Абд аль-Мелика II, полудитя, оказавшееся в их руках беспомощной куклой (389 = 999 г.). Все это время Махмуд занимал выжидательное положение; ему совсем не казалось интересным разыгрывать роль мятежника против своего сюзерена, если другие брались устраивать его дела. Поэтому он стал вести мирные переговоры с Фанком и Бегтузуном до тех пор, пока их войска не бросились предательски на его арьергард. Тут и он взялся серьезно за дело. Он разбил изменников наголову при Мерве, так что они искали спасения в бегстве. Фанк с Абд аль-Меликом бросились в Бухару, Бегтузун – в Нишапур. Но повелитель Газны не намеревался вовсе заняться уничтожением турецкого осиного гнезда по ту сторону Оксуса; взор его был направлен на Индию. Пока он подготовлял в Балхе новый поход на юго-восток, он предоставил полководцу своему Арслану навести порядок в Хорасане. Это было сделано еще в том же году; после нескольких сражений Бегтузун должен был бежать в Бухару, а остальные эмиры на левом берегу реки тоже были вынуждены отказаться от сопротивления.

Между тем Илек-хан со своей стороны приготовился пожать плоды победы Махмуда. Он двинулся с разными миролюбивыми уверениями на Бухару, где за этот промежуток времени умер Фаик. Бегтузун дал себя провести Илек-хану, как часто случается с предателями. Во время дружеской встречи он и много его высших военных чинов были изменнически схвачены, и вскоре такая же судьба постигла Абд аль-Мелика, который спешно бежал, как только узнал о судьбе Бегтузуна. Илек-хан послал его вместе с остальными Саманидами в Туркестан, где последние члены этого княжеского дома так и пропали без вести все, за исключением, впрочем, одного: было бы уж слишком обидно, если бы царский род, имевший такое громкое прошлое, погиб бы так позорно. Измаил, по прозвищу аль-Мунтасир, третий брат Мансура и Абд аль-Мелика, сумел вырваться из турецкого плена; и в то время как Илек-хан к концу[43 - В зуль-каде или зуль-хиджже (1 октября – декабрь 999 г.). Более точное число указывается разно.] 389 (999) г. въехал победителем в Бухару, недолго спустя и ему, и Махмуду в лице последнего Саманида вырос неутомимый противник, который почти шесть лет держал в возбуждении всю Трансоксанию и весь Хорасан. Во главе преданных его дому лиц – турок, тузов, и тут и там собранного войска, он не раз наносил чувствительный урон самому хану, так же как и брату его Насеру, который теперь находился в Нишапуре в качестве наместника. Это настоящая одиссея столь же отважного, как и храброго, не терявшего мужества ни в каких неудачах, князя, – одиссея, бросавшая его из Хорезма в Бухару, Абиверд, Нишапур, Джурджан, Рей, снова в Нишапур и Джурджан, оттуда в Серахс, затем, когда он был здесь разбит Насером и войско его рассеяно, к тузам Трансоксании, в Самарканд, через Оксус назад в Мерв и Несу, в Исфараин, снова к тузам, после того опять через Оксус в Балх, в Кухистан и, наконец, в окрестности Бухары, древней столицы его династии. Но прежде чем он до нее добрался, его застигла смерть: покинутый всеми своими приверженцами, потерявшими под конец всякое мужество, он попал в гнездо арабских бедуинов, которые накинулись на него в ночной тьме и убили его раби I 395 г. (декабрь 1004 – январь 1005 г.). Только теперь Махмуд и Илек-хан могли быть окончательно спокойными по отношению к Саманидам. Кабус, князь Джурджана, который, помня прежний свой дружеский союз с повелителями Бухары, много раз поддерживал Мунтасира деньгами и людьми, тем паче не дерзнул теперь сопротивляться могучему Газневиду. Он охотно принял торговый договор, по которому признавал себя вассалом Махмуда, утвердившего его за то во всех остальных его владениях, сверх Джурджана и Табаристана и некоторых соседних с ним округов. Когда же в 403 (1012/13) г. недовольные подданные убили его, Махмуд обеспечил наследство его престола сыну его, Минучехру (403–424 = 1012–1033 гг.). Позже маленькая эта династия в войнах Газневидов, а затем сельджуков отступает на задний план. Примера Кабуса держался по отношению к могучему султану из Газны некоторое время и властитель Хорезма. В последние годы упадка власти Саманидов Хорезм приобрел полную самостоятельность под властью местных князей. Стиснутая между большими государствами ханов и Махмуда, область эта наконец нашла опору у последнего. Впоследствии явились разные дипломатические распри, одновременно и внутренние дела пошатнулись, и, когда хорезмский шах Мамун был убит мятежниками в 407 (1017) г., Газневид двинулся туда со своим войском, завоевал всю страну и назначил Алтунташа наместником ее (407 = 1017). Со своей стороны и Илек-хан не желал удовольствоваться владением Трансоксании; несколько раз Махмуд должен был самолично или же, по его распоряжению, полководец его Арслан сражаться с все приливавшими через Оксус толпами турок, и только когда в 401 (1010/11) г. между Илеком и его братом Тоганом начались распри и оба они обратились к посредничеству Махмуда, последовал сносный, редко и лишь мимоходом (например, 408 = 1017 г.) прерываемый, довольно продолжительный мир. Но начиная с 420 (1029) г. снова нечем было занять орды тузов по ту сторону Оксуса и Махмуд, так же как после него сын его Масуд, должен был, после упорных битв, оставить их у себя внутри государства, что и было началом турецких переселений, которыми мы займемся в ближайшей книге этого сборника.

Хотя Махмуд, занятый продолжением своих индийских завоеваний, не имел собственно желания расширить власть свою дальше на запад, но принципиально он бы не отказался от этого, если бы оно могло быть достигнуто без большого труда или показалось бы необходимым для обеспечения остальных его владений. Буидская династия Фахра ад-Даулы после смерти своего основателя, вследствие войн и земельного дележа, ослабевала все более и более. В Рее управляла страной после смерти Фахра (387 = 997 г.) вместо совсем непригодного для этого дела сына его Меджа ад-Даулы («слава государства») мать последнего, известная под именем ас-Сейида («госпожа»), умная и энергичная женщина, которая сумела внушить почтение даже не очень-то чувствительному Махмуду поразительно дельным ответом на несколько неприличное с его стороны посольство к ней. Она умерла в 419 (1028) г. Медж не пользовался уважением войска, и разгорелось восстание, для усмирения которого трусливый повелитель был настолько наивен, что призвал Махмуда. Последний сделал вид, будто готов оказать просимое у него одолжение; но когда в 420 (1029) г. он явился в Рей, то призвал к себе слабоумного Бунда и грозно спросил его: «Читал ты «Шахнаме» и хронику Табария?»[44 - То есть персидскую и арабскую историю.] – «Да». – «Не очень-то похоже! Ты играл когда нибудь в шахматы?» – «Играл». – «Случалось тебе встречать на шахматном поле на одной стороне одновременно двух королей?» – «Нет». – «Как же могла прийти тебе нелепая мысль в голову отдать себя в руки того, кто сильнее тебя?» Сказал и велел отправить «славу государства» в Хорасан, а крохотные его владения, главными из которых были Рей и Казвин, присвоил себе. Также Хамадан и Исфахан, до тех пор собственность Бунда Ала ад-Даулы ибн Какуи, были тоже теперь заняты Махмудом; но больше труда пришлось ему потратить на взятие Седжестана, который вследствие мятежного и упрямого населения его не мог быть терпим в виде самостоятельного государства у границы владений султана. Самостоятельным стал Седжестан со времени начала упадка власти Саманидов, при их наместнике Халафе ибн Ахмеде[45 - Он выдавал себя за потомка Саффаридов. Трудно решить теперь, было ли основательно его утверждение, которое должно было обеспечить ему более значительное влияние в Седжестане.], и сумел, благодаря разным столкновениям, вызвать к себе уважение у соседних Бундов Кирмана, по отношению же к Газневидам держался до тех пор независимо. Потребовалось несколько походов в 390–392 (1000–1002) гг., пока, наконец, справились сначала с Халафом, затем с его недовольными новою властью подданными.

Более богатыми последствиями оказались предпринятые затем походы для подчинения племен гора и пушту. Долины Газны, Кабула и Ламгана, также как и проход через Сулейманову горную цепь на юго-восток, служившие с самого возникновения исторических времен воротами в Индию, осаждались этими дикими и воинственными горными народцами, и последние становились уже чересчур неприятны своими хищническими набегами и нападениями на военные отряды, проходившие здесь. Таким образом, в 401 (1010–1011) г. оказалось необходимым покорить область Гура. Недоступная эта страна, вся усеянная скалами и пропастями, при умелой защите и сопротивлении была почти непреодолима и остановила победоносное движение войска, предводительствуемого Алтунташем и Арсланом; самому Махмуду пришлось поспешить к ним на помощь с подкреплениями. Но и ему удалось одержать решительную победу только благодаря одной любимой его военной хитрости – мнимого обращения в бегство, которым он увлек алчных до добычи врагов к беспорядочному преследованию и тогда обрушился на них. Столица Гура была взята штурмом. Царь этой области, Ибн Сури[46 - «Сын Сури» означает здесь потомка королевского рода Сури.], «потерял земное и вечное блаженство», кончив жизнь самоубийством – он принял яд, – а население было вынуждено платить дань султану и принять ислам. Махмуд повел такую же борьбу против властителя Кусдара, сохранившего до тех пор независимое положение в теперешнем Белуджистане. А когда в 409 (1019) г. на возвратном пути Махмуда из Индии афганцы снова напали на войско султана, они были чувствительно наказаны им. Все названные народы доставляли с той поры в усиленных размерах – случалось это временами ведь и раньше – отборных солдат для дальнейших походов Газневида и таким образом подготовились к самостоятельному вмешательству в судьбы Востока.

Пришлые в Индии магометане были по отношению к индусам слишком незначительны числом и постепенно должны были быть поглощены ими, особенно с тех пор, как области эти, со времени возрастающего упадка могущества халифов, окончательно стряхнули с себя влияние багдадского правительства. В тех немногих городах, где магометане составляли правящую касту, они либо переходили к индийскому язычеству, как, например, в Мансуре, старинной тверди магометанства в Индии, или же они приспособлялись в высшей степени к среде, окружающей их, как, например, в Мультане, царь которого, современник Махмуда, хотя и носил арабское имя Абул-Футух, но считался страшнейшим еретиком[47 - Современный высокоавторитетный писатель, лично бывший в Индии, аль-Бируни, сообщает, что Абул-Футух и его люди были карматами. Карматские и измаилитские посланцы далеко проникли на Восток в IV и V столетии; и если припомнить, что измаилитское учение о равной цене и значении всех религий весьма удобно для людей, которые должны жить среди языческого населения, то сведения Бируни едва ли могли бы подлежать другому истолкованию, кроме того, которое дано нами в тексте. Но дальнейшие сообщения того же писателя сбивают меня с толку тем, что, судя по ним, карматы, овладев Мультаном, «разбили языческие истуканы». Мы нигде не слышим, чтобы набеги карматов Бахрейна на материке распространились бы на восток за Хузистан, а морская экспедиция, например из Омана в Индию, которая должна была бы подняться вверх по всему Инду вплоть до Мультана, еще более невероятна. Впрочем, и позднее в Индии бывало довольно значительное число измаилитов; даже и в настоящее время секта эта, хотя теперь в форме совершенно безвредной, встречается в различных местностях, особенно вблизи Бомбея.]. Таким образом, на отдельные области, на которые распалась тогда Северо-Западная Индия от Гуджарата до Кашмира, следует смотреть как на области вполне отчужденные от ислама. Пятнадцать, а по более поздним историкам, даже семнадцать походов потребовалось вести Махмуду, чтобы вернуть эти области к истинной вере и завоевать их исламу, а кстати и своему государству.

Как ни были обширны завоевания Махмуда, но далеко и половины той части Индии, которую попирали копыта его коней, не было суждено быть прочно включенной в государство Газневидов. Ввиду раздробления тогдашней Индии на большое число маленьких государств, союз которых в дни общей опасности бывал обыкновенно и запоздалым и бессильным, какой-нибудь отважный предводитель войска, если бы судьба дала ему на то время, мог безнаказанно во главе своих отрядов посетить одну вслед за другой все эти индусские провинции. Но фактически и прочно приобрести больше, чем близлежащие пограничные местечки, и вместе с тем пропитать их религией и обычаями ислама, не удалось бы даже и подобному энергичному и воинственному предводителю. Вот почему при преемниках Махмуда власть султанов простирается на восток и юг не очень далеко за Пенджаб[48 - Отмечают как нечто совсем необычайное то, что во время правления султана Али ад-Даулы (493–508 = 1094–1115) мусульманское войско снова проникло до Ганга.]; правда, с той поры эта обширная и богатая страна оставалась всегда верной магометанству и служила исламу точкой опоры, из которой, медленно двигаясь вперед, он постепенно мог подчинить себе, хотя бы на короткое время, большую часть Передней Азии. Поэтому неудивительно, что султан Махмуд восхваляется всеми мусульманскими историками как герой ислама и считается ими образцом во всех отношениях мудрого и справедливого государя. Мнение народа об этом вопросе сказалось в известной легенде более поздних времен[49 - См.: Гюкерт, «Восточные легенды и сказания», Штутгарт, 1837.], в которой передается, будто бы визирь султана пожелал как-нибудь укротить не имеющую границ воинственность своего государя. Для того чтобы преподнести великим господам неприятную им истину, на Востоке обращаются обыкновенно к притчам, сказкам. Вот однажды вечером визирь в присутствии всего двора рассказал о том, как он, отдыхая в дневную жару в тени заброшенного дома, в котором свили себе гнезда филины, подслушал их разговор, – а по милости Аллаха он понимает птичий язык. Тут рассказчик, внезапно смущенный, останавливается. Махмуд, у которого уже задето любопытство, настаивает на продолжении рассказа, наконец, приказывает окончить его, согласно с истиной, и сообщить то, что говорили филины. «Это были два старика, – приступает наконец визирь к прерванному рассказу. – У одного из них был сын, у другого – дочь, и именно об их браке шла речь. Отец невесты требовал, чтобы дочь получила в свадебный подарок пять опустошенных деревень. «Пять? – посмеялся в ответ второй филин. – Я могу подарить ей не пять, а целых пятьсот деревень. До тех пор, пока Аллах сохранит жизнь султану, никогда не будет недостатка в опустошенных деревнях». Насколько горькое слово это должно заключать в себе правды, видно из сообщений тех же самых историков, которые так восхищаются Махмудом: ценность сокровищ, похищенных из храма в Сомнате, показывается ими в два миллиона золотых динариев, а при взятии одного этого города были будто бы умерщвлены 50 тысяч индусов; весьма возможно, даже вероятно, что цифры эти сильно преувеличены, но даже четвертая доля была бы просто ужасна. Не подлежит, однако, ни малейшему сомнению, что тысячи и тысячи жизней мирных обывателей пали жертвой тупого фанатизма Махмуда и дикой жестокости его турецких и афганских отрядов. Даже там, где меч султана положил предел кровавым неурядицам, продолжавшимся десятки лет в Хорасане, в Персии короткий промежуток спокойствия и порядка был куплен достаточно высокой ценой. Шло ли дело об индийских язычниках или о шиитах и вольнодумцах, ревностный суннит, султан одинаково не знал ни для кого пощады. Неустанное преследование апостолов измаилитской пропаганды, которая появилась везде в Персии во второй половине III столетия, может быть рассмотрено как защитительная мера против этой пропаганды. Султан назначил своего верховного инквизитора, конечно прославившегося в качестве светила веры, богослова, для выслеживания этих еретиков. Мы ведь только что видели, что уже в царствование Махмуда имелись в Индии «карматы», точно так же достоверно и то, что незадолго до конца правления Саманидов не менее далекая Трансоксания была уже пропитана измаилитскими элементами[50 - Отец и брат Авиценны были измаилиты и приверженцы Фатимидского халифата: Ибн Аби-Усейбия. Ср. также: Nassiri Khosrau, Sefer nameh p. Schefer. Paris 1881. Introduct, p. II, XLII.]. Честолюбию фатимидских халифов в Египте, которые именно теперь и достигли вершины своей власти, только что совершенное Бундами раздробление Персии придало до того крылья, что самые дерзкие надежды стали им казаться исполнимыми: в 403 (1012/13) г. был схвачен в Герате человек из Тагерта (самой глуби Западной Африки), который выдавал себя за посла Фатимида Хакима к Махмуду, но вернее всего был просто шпионом; его казнили, как еретика. Великим несчастьем для только что приобретенной свободы духовной жизни в Персии было гонение, воздвигнутое как на умеренный шиизм, допускавшийся Саманидами, поощрявшийся Бундами, так и на еще более невинные воззрения мутазилитов. Когда Махмуд в 420 (1029) г. осадил Рей, он велел распять множество шиитских товарищей[51 - У Ибн аль-Асира, IX, 262, сказано «батинитские», что равнозначно с «измаилитскими». Но «товарищами» при дворе даже Бундов никоим образом не могли быть настоящие измаилиты. Нужно предположить, что слово это стоит в указанном месте в первоначальном смысле, означая аллегорический метод толкования Корана.] Меджа ад-Даулы и изгнал мутазилитов в Хорасан, сочинения по философии, по мутазилитскому богословию и астрологии велел сжечь, а другого рода книги увез на ста верблюдах с собой. Вечным обвинением, которое царедворцы Махмуда возводили друг на друга перед ним, было обвинение в шиизме. Благодаря тому же приему и знаменитому поэту Фирдоуси пришлось претерпеть массу неприятностей, несмотря на то что славолюбивый султан весьма дорожил пребыванием у него такого выдающегося человека. Также и то обстоятельство, что Махмуд в более поздние года своего царствования снова ввел вместо персидского языка арабский в административные сферы, не могло не отразиться дурно на вновь начавшемся было развитии в Персии. Конечно, даровитый персидский народ в только что истекшие полтора века, со времени вступления в правление Тахиридов, слишком узнал себе цену, чтобы теперь было бы возможно, как прежде, язык его, снова поднявшийся на степень литературного, вовсе отстранить от употребления в поэзии и науке. Но все же столь радостно зазеленевший росток до того заглох теперь, что впоследствии, когда при Сефевидах наступила окончательная победа шиизма, довольно много ветвей науки оказались заглохшими и после того уж никогда больше не оживали в Персии. Причиной тому были, конечно, ужасные времена сельджуков и монголов.

Но поворот ко всему этому случился именно при Махмуде; характеристично то, что его секретарь аль-Утби, которому мы обязаны историческим сочинением о последних годах правления Саманидов и о начале правления Газневидов, считал более соответственным писать сочинение это хотя и поистине персидским блестящим слогом, но на арабском языке, при этом, однако, во всем остальном тон его для придворного историографа вполне независим; так, например, он говорит с уважением и участием о Мунтасире, который, как известно, наделал массу хлопот Махмуду. При Саманидах переводили арабского Табари на персидский язык, теперь персидские историки снова пишут по-арабски. Какими путями добивался Махмуд – а он был достаточно умен для этого – присоединения к прочим своим правам на удивление потомства еще и имени покровителя искусства и науки, ясно видно из его поступков при осаде Рея. Все, что в этой области можно было считать за ересь, было уничтожено, остальное же по возможности увезено в Газну для украшения блестящего султанского двора. Не отнимая у Махмуда ни заслуги его – он этим способом открыл дорогу многим выдающимся людям, – ни присущей ему способности верно оценивать достоинства поэтических произведений и судить о них со вкусом, мы в то же время должны сильно подчеркнуть, что побудительной причиной во всем этом вовсе не было сознательное желание поощрить умственную, духовную жизнь страны; нет, великому завоевателю просто хотелось собрать вокруг себя как можно больше знаменитостей, которые должны были изображать собой хор звезд, окружающий солнце султанской славы.

Махмуд в завоеванных, разграбленных им местностях забирал ученых и поэтов и посылал в свою столицу, где талант их развивался на удивление миру. Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, чтобы яркий блеск его двора и хорошо рассчитанная им щедрость не привлекли бы без всякого принуждения многих выдающихся людей, но, раз мы имеем достоверные сведения о том, что при завоевании Хорезма Махмуд велел перевезти оттуда в Газну нескольких знаменитых ученых, можно, конечно, подобное же обращение предположить в других случаях, о которых мы не имеем более точных сведений. А что покровительство Махмуда искусству и науке, при всем шумном хвастовстве его, не было лишено мелких, низких черт, видно из его поведения относительно Фирдоуси, величайшего поэта Персии и одного из величайших поэтов мира[52 - См.: Шака, «Легенды Фирдоуси», Берлин, 1869. Пусть позволят нам также напомнить стихотворение Гейне «Фирдоуси», производящее при всей своей странности такое сильное впечатление.]. Абул Касим Мансур, по прозванию аль-Фирдоуси[53 - Прозвание это объясняется на разные лады: одни передают, будто бы султан Махмуд сказал ему однажды: «Ты обратил двор мой в рай «Фирдоус». По другим же передачам поэта прозвали так потому, что, сочиняя стихи, он имел обыкновение прогуливаться в парке (по-гречески Ttap??siao?, «Фирдоус» по-персидски) благоволящего к нему наместника Туса. Оба объяснения производят несколько искусственное впечатление. Фирдауси (буква у произносится очень коротко, образуя один слог с буквами да) точное и более старинное произношение имени, но между тем у нас вошло в общее употребление произносить «Фирдоуси».], родился в 328 (940) г. в Шебезе, маленьком местечке близ Туса, в Хорасане. Он был чисто персидского происхождения; отец его, имя которого не вполне точно известно[54 - Его называют Исхак или Ахмед.], был одним из тех дехкан, то есть маленьких землевладельцев, с которыми мы уже познакомились, как с истинными носителями старинных национальных преданий. Понятно, что в такой среде мысли и склонности даровитого юноши влекли его именно к тем преданиям старины, которые наряду с запретной религией Зороастра составляли настоящее зерно духовного наследия персов: тем более что стремление вновь приобрести это наследие, чтобы пользоваться им, уже в течение целого столетия побуждало к ревностному выслеживанию старых преданий о царях и героях, с целью полного восстановления «Царской книги» («Шахнаме») в виде сборника иранской истории от древнейших времен до вторжения арабов.

И остальные поэты, более или менее добровольные товарищи Фирдоуси при дворе Махмуда, в свою очередь, оставили немало изящных стихотворений. Также и наука стояла в ту эпоху на высоком уровне. Один из известнейших выдающихся ученых – аль-Бируни, который при завоевании Хорезма был взят Махмудом в Газну, особенно прославился сочинением на арабском языке о хронологии древних народов, основанной на удачных астрономических и исторических исследованиях, – сочинение, имеющее и в настоящее время еще цену. Бируни был в душе настоящий перс, и, по-видимому, ему доставило мало удовольствия то обстоятельство, что он был вынужден променять свое пребывание на родине на пребывание при далеком султанском дворе, но он воспользовался представившимся ему случаем, чтобы первый из муслимов лично познакомиться с Индией и ее историей. Все это он изложил в своей «Истории Индии», ценность которой еще более увеличивается полным отсутствием исторической литературы у самих индусов.

Из того же Хорезма был вывезен Махмудоск аль-Хасан ибн Зувар, знаменитый врач, искусством которого Махмуд пользовался и лично для себя. Хасан был очень большой оригинал, который, отправляясь лечить бедняков, одевался донельзя просто; ко двору же он являлся не иначе как в пышном и великолепном облачении. Следует упомянуть еще об одной выдающейся личности, которая одновременно с двумя только что названными учеными жила и действовала в Хорасане, об Абу Али аль-Хусейне, известном под именем Ибн Сина, превратившимся на Западе в Авиценну.




Книга вторая

Кочевание турок





Глава 1

Сельджуки


Все великие народные переселения идут по двум главным направлениям. Нация, поднявшаяся постепенно до значительной высоты культуры, может в момент наивысшего развития своих умственных и политических сил натолкнуться на нецивилизованную расу. В таком случае эта нация обыкновенно или ассимилирует ее, или даже вовсе уничтожает.

На несчастье восточного мира, натворивших немало зла, но зато все же политически даровитых и стремившихся к знанию арабов сменили сначала турки, сорвавшие цвет, а потом монголы, снявшие и листву с дерева восточной цивилизации.

Сделали они все это до того основательно, что впоследствии едва кое-где могли пробиваться новые ростки, и то большей частью очень скудные. Как известно, всякое развитие встречает обыкновенно на своем пути разные препятствия; так случилось и тут. Благожелательные попытки некоторых турецких султанов воспрепятствовать упадку развития в старых халифских владениях, так же как и основание сильного, а в умственном отношении не бездарного монгольского государства в Индии, напоминают собой одинокие оазисы среди печальной песчаной пустыни, которым тоже грозит опасность быть вскоре засыпанными песком.

Точное этнографическое определение турецких народов довольно затруднительно. Доказательства, основанные на языке, устанавливают, что многие из бесчисленных кочевых племен, населяющих юг Сибири и России, находятся в более или менее близком родстве с турками, в тесном смысле слова, с теми турками, которых мы в настоящее время встречаем в европейской Турции и Малой Азии, встречаем также на юге Кавказа, среди персидских кочевников.

Изо всей толпы народов, которые, под конец правления Махмуда Газневида, готовились приняться за кочевку и войну, мы знакомы пока еще только единственно с одними западными турками Трансоксании. К ним принадлежат те тузы, которых в последнее время царствования Саманидов мы застали около Бухары и Самарканда, и, с другой стороны, вероятно, также и большая часть племен, подчиненных Илек-хану и его брату Тогану, имевших еще свой политический центр тяжести в Кашгаре, – но, после смерти обоих вышеназванных ханов[55 - Илек умер в 403 (1012/13) г., а Тоган в 408 (1017/18) г.], раздробленных многочисленными внутренними раздорами. И тузы распадались также на несколько ветвей, из которых наиболее значительной являются в 420 (1029) г. сельджуки. Они получили свое имя от предводителя орды Сельджука, поселившегося будто бы в 345 (955) г. в Джевде, местности на Яксарте к востоку от Хорезма. У него было, по преданию, пять или шесть сыновей, под предводительством которых сельджуки, так же как и другие тузы, проникли в государство Саманидов и впоследствии участвовали многократно в войнах, веденных Илек-ханом, его преемниками и Махмудом, при чем известная часть сельджуков была увлечена в Хорасан[56 - Подробности этих событий не вполне достоверны; из противоречивых сведений, сообщаемых Ибн аль-Асиром (IX, 266, 267, 223) в «Табакат-и-Насири» и т. д. трудно вывести что-либо точно.] в 420 (1029) г. и стала там опустошать страну. Теснимые Махмудом и его храбрым генералом Арслан-Джазибом, сельджуки расселились то туда, то сюда, причем в виде отдельных отрядов они проникли далеко на запад, вплоть до Хамадана, даже до Азербайджана и Мосула, везде безнаказанно грабя и убивая, так как ничтожные мелкие князья Персии и Ирака не умели дать им настоящего отпора. Понятно, что с течением времени к сельджукам по эту и по ту сторону Оксуса приливали все новые и новые толпы тузов и туркменов, так что около 435 (1043) г. Северная Мидия, Азербайджан и части Месопотамии были переполнены турками. Можно легко представить себе, какие они производили опустошения в злополучных местностях, уже и так большей частью сильно пострадавших от внутренних войн Бундов со своими вассалами. Но великого военного героя – султана Махмуда из Газны, который, быть может, один только еще мог бы воспрепятствовать все возрастающему кругом горю и бедствию, не было уже в живых. Вследствие чрезмерного непрерывного напряжения сил в последние годы он утратил здоровье; советами и увещеваниями врачей поберечь себя он пренебрегал и до последней минуты точно и добросовестно исполнял все свои тяжелые обязанности правителя. Он так и умер, как сообщает летописец, на ногах, окруженный высшими сановниками своего государства, творя суд. Его государство, не имеющее национальной основы, со своим смешанным населением из суннитов, шиитов и индусов, лишенное также и единства веры, сколоченное мечом афганцев из персов, турок и индийцев, без связи с отдельными его частями, составляло одно целое лишь благодаря постоянному личному вмешательству султана в дела каждой отдельной провинции, и только молниеподобная быстрота, с которой Махмуд появлялся то здесь, то там, чтобы подавить мятежные вспышки и обеспечить от вторжения неприятелей пограничные местности, давала ему возможность сохранить в обширном государстве своем целость и некоторую прочность.

Зная традиции дома Газневидов, нельзя было и сомневаться, на что падет их выбор. В Индию повел Себуктегин свое войско прежде всего, раньше, чем он нашел повод вмешаться в положение дел государства Саманидов. Самым великим, самым славным подвигом Махмуда считалось завоевание им Индии для ислама. Поэтому весьма естественно, что преемники Махмуда предпочли удалиться в Индию, как только им не оказалось по силам сохранить свое государство в полном его объеме. С самого начала сын Махмуда Масуд (422–432 = 1030–1040), который вступил на престол после довольно-таки бесцеремонного устранения своего младшего брата, назначенного Махмудом наследником престола, едва ли мог предвидеть всю величину опасности, которая теперь нам кажется столь ясной. Как бы ни были неприятны сами по себе разбойничьи набеги сельджуков, в то время в 421 (1030) г. им придавалось не столь важное, лишь чисто местное значение. Поэтому нам незачем удивляться, что Масуд, который по энергии и деятельности далеко уступал отцу, удовлетворился временным вытеснением находившихся тогда в Хорасане отрядов тузов, тем более что его войска в 421–423 (1030–1032) гг. должны были сражаться и против Бунда Ала ад-Даулы в Исфахане, который все снова и снова упорно возмущался против турецкого государства в Бухаре, а в 424 (1033) г. потребовался прилив больших сил на восток для подавления опасного восстания наместника в Индии, Ахмеда Яннальтегина. Пока здесь шло все вверх дном, в 425 (1034) г. в Хорасане началась снова борьба с тузами, так что в заключение всего жители северной части этой области возмутились против правительства, бросавшего их без помощи и защиты на произвол врагов.

Когда, наконец, в конце 425 (1035) г. индийское восстание было подавлено и Ахмед Яннальтегин убит, Масуд собрался с силами, чтобы вмешаться в дела в Хорасане; в 426 (1035) г. он вытеснил гузов из областей Туса и Нишапура и вскоре после того принудил князя Джурджана и Табаристана, сына Минучехра Ануширвана, желавшего воспользоваться случаем для приобретения самостоятельности, снова подчиниться верховной власти султана. Но за это время по ту сторону Оксуса произошли события, которые должны были сразу уничтожить все эти военные удачи Масуда. Алтунташ, верный наместник дома Газневидов в Хорезме, умер в 423 (1032) г. вследствие раны, полученной им в битве против бухарцев. Сын его, Харун, воспользовался увеличивающимися затруднениями в делах Масуда, чтобы объявить себя независимым (425 = 1034 г.). Правда, это объявление повлекло за собой взрыв лишь беспорядков и убийство Харуна (426 = 1035 г.), но узурпатор, правивший после него в Хорезме, окончательно забыл думать о существовании Масуда. Последний, быть может, и утешился бы и забыл о потере этой отдаленной области, но это происшествие изображало собой тот порыв ветра, который сдвигает с места лавину, катящуюся после того без удержу дальше. В союзе с Харуном были два внука Сельджука, братья Тогриль-бек и Чакыр-бек, которые после разных передряг и распрей с остальными турками Трансоксании, заручившись согласием властителя Хорезма, поселились в его владениях. Им не понравилось теперь новое положение дел, и они решили, по примеру своих одноплеменников, перебраться через Оксус в Хорасан. Сначала поселившись совершенно мирно вблизи Несы и Мерва, они предложили султану Масуду, который как раз в то время находился в Джурджане, свою помощь против остальных гузов, но султан не доверял им, и после продолжительных и бесплодных переговоров дело разошлось.

Положение вещей в Индии принудило Масуда снова отправиться в Газну; его казначей, посланный им с войском в Хорасан, был разбит Чакыр-беком при Мерве в 427 (1036) г., и теперь могущество Сельджуков стало расти неудержимо. В 428 (1037) г. Мерв перешел в руки Чакыра, а в 429 (1038) г. Тогриль взял Нишапур. И хотя в следующих сражениях султана против появлявшейся то тут, то там неприятельской конницы эта последняя не раз терпела урон и могла овладеть Гератом лишь на самое короткое время, а Балха и совсем не могла взять, все же поход в Мерв под личным предводительством Масуда кончился решительным поражением его в 431 (1040) г. Тем не менее он не отказался окончательно от надежды снова вернуть себе Хорасан. Сына своего Маудуда он оставил в Балхе, а сам отправился в Газну, а оттуда, захватив с собой большие сокровища, в Индию, чтобы собрать там новое войско против сельджуков. Но частые поражения султанских войск посеяли недовольство и недоверие среди его турецких эмиров. Едва перешагнув границу Индии, часть войска султана возмутилась, освободила от оков брата его Мухаммеда, которого Масуд всюду водил за собой, и объявила освобожденного пленника султаном. Между мятежниками и оставшейся верной султану частью войска произошло сражение, в котором первые победили и даже взяли в плен самого Масуда (432 = 1041 г.). Его засадили в крепость, где в следующем году и умертвили. Сыну его Маудуду, который, получив известие о несчастье, постигшем отца, поспешил в Газну, удалось там утвердиться. В 434 (1042/43) г. он, близ индийской границы, разбил своего дядю и взял его в плен. В течение своего семилетнего правления 434–441 (1042–1049) гг. Маудуд делал много раз попытки положить конец дальнейшим успехам Сельджуков, но между тем ему не удалось даже хотя бы отнять у Чакыр-бека Седжестан, который тот занял за это время. Наконец враждебным действиям между Газневидами и Сельджуками был положен предел заключением мира между Чакыр-беком и Ибрахимом, братом Маудуда, который, после долгих распрей по вопросу престолонаследия, вступил в 451 (1059) г. на султанский престол, отказавшись бесповоротно и раз навсегда от потерянных для него областей. С тех пор южный склон Гиндукуша и Гура составляли западную границу государства Газневидов, центр тяжести которого лежит с этого времени уже в Индии; Хорасан же, со включением Балха и Герата, а также и Седжестана, окончательно остались за Сельджуками.

Если великое государство могучего Махмуда не имело силы справиться с турецкими разбойниками, то мелкие государства Персии и Ирака, половина которых уже сделалась легкой добычей Махмуда, вовсе не были в состоянии сопротивляться набегам дикой турецкой конницы. Настолько велико было разложение Ирака и Персии Бундов, что даже в виду такой неминуемой опасности не было сделано попытки сплотить воедино силы этих областей для совместной защиты. Напротив того, с тех пор как Бунды Персии, так же как и в Багдаде и Басре, вследствие их никогда не кончающихся семейных раздоров и войн с домом Газневидов все более и более ослабевали, беспрерывный разлад царил не только между султанами и эмирами, но даже можно сказать, что враждовали друг с другом все военачальники, владевшие какой-нибудь крепостью, вожди курдов или шейхи бедуинов. А чтобы дорисовать и без того ужасную картину, по всей Мидии и по ту сторону Тигра толпы тузов неслись без удержу, разбойничая и убивая, причем они часто не щадили даже ни детей, ни женщин. Кроме разрывающих сердце повествование историков, имеется еще описание областей ислама того времени, принадлежащее перу известного поэта и путешественника Насери Хосрау, который побывал в 437–444 (1045–1052) гг. в большей части Средней Азии. Путь его лежал из Мерва через Серахс, Нишапур, Рей, Хамадан, Казвин, Тебриз, Эрзерум; Мейяфарикин, Амид (Диярбекир), Харран, Халеб, Хаму, Триполи в Сирии, Бейрут, Тир, Акку, Цезарею и Рамлу в Иерусалим, оттуда через Аскалон в Каир, потом через Суэц в Медину и Мекку для доведения до конца предпринятого паломничества. Когда поэт исполнил эту религиозную обязанность – побывал в Мекке, – он снова отправился в Каир. Затем, после годового пребывания здесь, поднялся вверх по Нилу в Ассуан, оттуда направился через пустыню в Айзаб, на берег Красного моря, и морем в Джедду и еще раз в Мекку, и потом, по весьма опасной дороге через Таиф и ненадежную, вследствие рыскающих по ней бедуинов, пустыню к карматам в Лахсу. После того вторично через пустыню в Басру, а оттуда через Казерун, Исфахан и всю персидскую соляную степь в Табес, Серахс и Балх, где, наконец, наш путешественник, после семилетнего странствования и всяких лишений, впервые опять отдохнул. И вот на всем этом пути Насери Хосрау, по собственным его словам, видел только в четырех местах порядок и исправное правосудие: в Деште[57 - Есть две местности того же наименования: одна близ Исфахана, другая около Тебриза, здесь же говорится, вероятно, о последней.], при управлении Лешкер-хана, в Дейлеме, при эмире аль-умара Джестан ибн Ибрахиме, в Египте при Мустансире и в Табесе при эмире Абуль Хасане Киликии. Что Египет, несмотря на раздоры, происходившие перед тем при Хакиме, пользовался до 450 (1058) г. спокойствием и благосостоянием, имеются, кроме сведений, сообщаемых Насери, и другие еще сообщения. Остальные же названные три местности представляют собой, как мы видим, крохотные области в горных странах или же в пустыне, и вследствие этого своего благоприятного местоположения они были избавлены от нашествия Бундов, тузов и сельджуков. Но тот же Насери Хосрау в 444 (1052) г., когда Тогриль и Чакыр-бек более десяти лет уже владели беспрекословно Хорасаном, жалуется на ненадежность и небезопасность дорог в этой области[58 - Sefer Nameh, р. 96. Перев. 253.]. Город Басра, так же как и другие города, путешественник наш нашел по большей части в развалинах, хотя бесподобное местоположение этого первого порта Востока и тогда уже упрочивало ему оживленную торговлю. И Мекка, уже вследствие войны с карматами бывшая тоже в довольно плачевном состоянии, к тому же как раз еще вынесшая голод, не имела в 442 (1050) г. более 2500 человек мужского населения, и здания ее носили также следы явного разрушения. Если здесь, в заколдованном кругу, карматами и бедуинами почти неприступно отделенной от остального мира Аравии – в дела которой даже и египетские халифы едва еще дерзали вмешиваться – не могло быть пока и речи об улучшении вещей, то тем более в Ираке и в Персии предстояла истинно геркулесова работа тому, кто вздумал бы положить конец тамошней злосчастной путанице. Нельзя отнять у братьев Тогриль и Чакыр-беков ту их заслугу, что они, эти пять лет тому назад лишь неизвестные предводители небольшой горсточки кочующих, не имеющих родины турок, сумели сделать столь разумное употребление из неслыханного счастья и из удач, выпавших им на долю с 431 (1040) г., чего нельзя было ожидать от людей их происхождения и их прошлого. Они удивительно скоро поняли, что суть дела теперь не в том, чтобы жечь, грабить и убивать, а в том, чтобы из всех этих ужасов опустошения создать нечто новое. Уже очень рано оба брата, постольку, поскольку это не противоречило личным их интересам, старались не только строго сдерживать разнузданность собственных солдат, но и надевать узду и на предшественников своих – тузов. Правда, вначале в большинстве областей всего этого не делалось, так как еще не считалось нужным, ввиду того, что в особенности Тогриль-бек не был одержим сентиментальными наклонностями; походы сельджуков, охватившие теперь с величайшей быстротой всю переднюю часть Азии, в течение ближайших 20 лет даже еще увеличили значительные страдания несчастного населения. Когда же наконец был введен в некотором роде порядок и под управлением двух могучих султанов исламские владения от Хорезма и до Малой Азии вздохнули свободнее, семейные распри, проявившие свое гибельное влияние в этой новой династии, привели к раздроблению на мелкие государства только что сплоченное воедино могучее исламское царство. Прежние беды и горе возобновились, пока вторая волна великого переселения народов не довершила окончательно и навсегда разгром ислама Передней Азии.

После того как Тогриль и Чакыр-бек взяли верх над единственным государством, представлявшим в то время между Оксусом и Евфратом настоящую силу, является вполне естественным, что дальнейшие удачи их зависели исключительно от собственной энергии. Средств расширить свои завоевания в ту или другую сторону, почти по желанию, было у них вдоволь; надежда на войну и добычу должна была, чуть ли не ежедневно, привлекать к ним новые толпы турецких племен, которые переправлялись через Оксус, и без того уже направляясь на запад. Мы не ошибемся, если скажем, что несколько тысяч человек, во главе которых братья Тогриль и Чакыр-бек вступили в 426 (1035) г. в Хорасан, увеличились в 431 (1040) г. более чем в десять раз.

Во всяком случае, обширные их завоевания в ближайшие 20 лет заставляют предположить у них весьма значительные военные силы, и масса турок, которую мы встречаем вскоре затем в Азербайджане, в Месопотамии и в Малой Азии, оправдывает, даже если допустить необычайно быстрое размножение, высказанное нами еще раньше мнение, что тут мы имеем дело уже с настоящим переселением народов. Сделаем вкратце перечень всем удачам и победам двух братьев, которым столь сильно благоприятствовали обстоятельства. Уже в 433 (1041) г. у Зиярида Ануширвана, повелителя Джурджана и Табаристана, была отнята ими часть его владений, и сам он, для сохранения остатка своих земель, вынужден признать над собой сюзеренство Тогриль-бека, между тем как одновременно Чакыр-бек овладел городом и округом Балха. В 437 (1045) г. оба брата вместе отняли у незаконного владетеля Хорезм, и Тогриль осадил еще в том же году Рей, откуда он и его брат Ибрахим Яннал проникли далее в Хамадан и Исфахан. Последние Бунды, для дейлемитов, для которых теперь, по отношению к туркам, речь шла уже чисто о существовании, дрались храбро; в 439 (1047) г. был заключен мирный договор с властителем Бирмана под условием признания им сюзеренства сельджуков, и только в начале 443 (1051) г. после храброй защиты, наконец вынужденный к тому голодом, сдался и Исфахан.

В названных областях действовали исключительно Тогриль и Яннал, а Чакыр-бек остался в Хорасане, в завоевании которого и укреплении в нем; ему помогал сын его Альп Арслан. Оба они выполнили свою задачу более миролюбиво и согласно, чем два брата Чакыра на западе. Ибрахим Яннал, который предшествовал всюду Тогриль-беку, пробивая ему путь, предпринял уже в 440 (1048) г. победный набег в византийскую Армению. Опьяненный своею удачею, он стал прямо сопротивляться брату, когда последний хотел было взять себе некоторые части занятой его войсками Мидии. Дело дошло до открытого боя, в котором Ибрахим был разбит (441 = 1049/50 г.) и должен был сдаться, после чего между братьями произошло официальное примирение. Но эти события были все же дурным предзнаменованием для дальнейшего развития отношений между различными членами этой семьи, мир и согласие которых могли бы одни надолго упрочить сделанные завоевания. Затем, в течение ближайших годов, сражались большей частью в Фарсе и Хузистане, где Буид, багдадский эмир аль-умара Хосрау Фируз, прозванный аль-Мелик ар-Рахим («сострадательный король»), защищался с величайшим упорством и, много раз изгнанный, возвращался до 447 (1055) г. все с новыми силами. Тогриль-бек, которому это наконец надоело, решил иным образом окончить дело. В 446 (1054) г. он отправился в Азербайджан, подчинил себе местных мелких князей, проник глубоко в византийскую область и, обезопасив себе таким образом фланг, в 447 (1055) г. направился прямо на Багдад, чтобы отнять у Мелика Рахима главную его опору, после падения которой Хузистан и Персия, конечно, не могли бы уже продержаться. Благоприятствующим обстоятельством для достижения его цели явилось следующее: вражда, существовавшая между министром халифа Кайма и предводителем войск Мелика Рахима аль-Басасирием, постоянные распри суннитов с шиитами в Багдаде и, наконец, нескончаемые набеги арабских бедуинских князей Ирака, доходившие чуть ли не до самых ворот столицы, для отпора которых ежеминутно требовались имевшиеся в распоряжении Басасирия военные силы.

На халифа падает подозрение, что он сам призвал правоверного турецкого султана, чтобы, по крайней мере, избавиться от еретика Бунда; верно это подозрение или нет, но нам уже известно, что в указанном году Тогриль-бек действительно положил конец царствованию Мелик-Рахима. Сам Мелик был вскоре, вопреки данному ему обещанию, лишен свободы и так и умер в 450 (1058) г. в плену. Еще за десять лет до того, в 440 (1048) г. умер государь Кирмана и после смерти его принадлежавшие ему области были, само собой разумеется, тоже захвачены сельджуками. После того несколько младших членов из дома Бундов снова пытаются играть роль, что им, однако, не удается. Последний из них, о котором сохранились сведения, некий Кей-Хосрау жил в 487 (1094) г. в небольшом персидском местечке, которое султаны отдали ему в собственность. Таким образом угасла династия Бундов, искупив в некотором роде значительные свои ошибки и недостатки храбрым сопротивлением против восставшего на нее с разных сторон враждебного превосходства сил.

От сельджуков, принявших наследство Бундов без предшествующего исторического опыта, нельзя было и ожидать, чтобы судьба дейлемитских их противников послужила им уроком. Напротив того, они сразу устроили семейные свои отношения по образцу Бундов: в то время когда в конце 448 и в начале 449 (1056) г. Тогриль-бек подчинил себе Месопотамию, особенно Мосул, и частию сам, частик) через своих военачальников дал необходимую для них встрепку арабским мелким князьям и Басасирию, искавшему у них убежища, Ибрахиму Янналу показалось, что его снова обошли. Передают, будто бы измаильтянское влияние и тайные послы Басасирия много способствовали усилению его недовольства Тогриль-беком и подкрепили его в его мечте о возможности вступить ему самому на султанский престол. Так или иначе, но он внезапно, со своими приверженцами, в 450 (1058) г., в то время, когда еще шла битва в Месопотамии, бросил без позволения брата войско его и отправился в Мидию, где находились лично ему преданные военные отряды, и вместе с этим переманил к себе также и большую часть войска Тогриля.

В опустошенном и разграбленном уже десятками лет Ираке не оставалось теперь ничего для поживы солдат, к тому же сражения с бедуинами оказывались утомительны и трудны, поэтому, когда прошел слух, что Яннал обещал прекратить войну в Иракской области, тысячи и тысячи солдат примкнули к нему. Положение дел было весьма критическое: Яннал располагал теперь неизмеримо большими военными силами, чем Тогриль, и отрезывал еще этого последнего в его и без того довольно затруднительной позиции среди арабов от восточных провинций. Но у Тогриля не было недостатка в энергии и решительности: моментально бросив Ирак и предоставив его на усмотрение халифу, арабам и Басасирию, он, с оставшимся у него небольшим количеством войска, прошел быстрым фланговым маршем мимо Яннала, прямо в Рей, а оттуда спешно послал за подкреплением в Хорасан. Хотя там Чакыр-бек и лежал как раз на смертном одре (451 = 1059 г.), но сын его Альп Арслан («храбрый лев») имел такие же правильные понятия о вещах, как и отец, и стоял за мир и согласие в семье. Он тотчас же поспешил с братьями своими Кавурдом и Якутием на помощь к Тогрилю, и Яннал, который неизвестно почему промедлил и, наконец, только теперь двинулся на Рей, был разбит и взят в плен. Тогриль присудил неисправимого Яннала к задушению тетивой от собственного его лука. Но близкое будущее должно было показать, как мало этот пример принес пользы в будущем.

С гибелью Яннала кончилась и власть Басасирия в Багдаде; этот беспокойный человек, после годового пребывания в столице, был вынужден снова убраться оттуда. Когда его покинула удача, одновременно с этим его бросили также и предводители бедуинов, которые до тех пор держали его сторону. Теперь же они считали более выгодным для себя войти в соглашение с сельджуками. Басасирий был убит в последней отчаянной битве с преследовавшим его отрядом войска султана при Куфе в конце 451 г. (начало 1060) г. Тогриль удовольствовался этой развязкой и последовавшим затем, более или менее добровольным, подчинением арабских князей южной части Ирака и до конца жизни не делал уже дальнейших попыток увеличить свои владения. Даже Укейлиды Мосула, воспользовавшиеся восстанием Яннала для того, чтобы снова приобрести независимость, точно так же, как и курдские Мерваниды в Дияр-Бекре, и платившие дань с 422 (1031) г. византийцам[59 - См. более подробно у Герцберга «История византийцев» (№ 59, этого сборника с. 224). Самый город имел, конечно, византийский гарнизон.] и Бену-Нумейр около Эдессы, все остались, в сущности, нетронутыми и в покое[60 - Византийцы упоминают о неудачном нападении сельджуков на Эдессу в 1060 (452) г., о котором восточные историки не говорят нигде ни слова. Нужно полагать, что это был лишь незначительный набег, не имевший ровно никаких последствий.]. О причинах столь необычного бездействия энергичного воина и героя ничего не известно. Можно предположить, что годы стали брать свое, и полководец, почти целых тридцать лет не перестававший беспрерывно сражаться, несколько утомился, а быть может, вместе с тем и события 450 (1058) г. доказали ему, что следовало бы, раньше чем задумывать новые предприятия, обеспечить подходящими мерами уже сделанные приобретения. К тому же мир, заключенный Чакыром на востоке с представителями рода Газневидов, и окончательное овладение Багдадом на западе давали новому обширнейшему государству одновременно с обеих сторон твердую опору. Такой момент, совпадавший к тому же со смертью одного из двоих основателей государства, побудил другого к временному покою и созерцанию, а также и к заботе о дальнейшей судьбе своего рода.

Прежде всего, Тогриль отослал Альпа Арслана в Мерв, управлять вместо отца восточными провинциями: это было очень разумное распоряжение, так как Альп Арслан давно уже был близко знаком, почти сросся с положением дел в тех областях. Затем понадобился довольно долгий период времени на восстановление в войске дисциплины, разрушенной в основании мятежом Яннала, а также и на умиротворение индийских и персидских областей (452 = 1060 г.). Наконец, с 453 (1061) г. мы видим султана занятым щекотливым делом, с удивительной выдержкой доведенным им до благоприятного конца. Несмотря на свои пожилые уже года, он забрал себе в голову мысль жениться на дочери халифа Кайма. Его опытный визирь аль-Кундурий, обыкновенно называемый почетным титулом Амид аль-Мульк («опора государства»), ревностно добивался согласия властителя правоверных на этот брак.

Но халиф упорно сопротивлялся. Конечно, личная его выгода бесспорно требовала бы сохранить доброе расположение могучего турецкого султана, освободившего его от рабства Бундов и окружавшего его особу в Багдаде почетом, уважением и, впервые после долгого промежутка времени, также и блеском внешнего представительства. С другой стороны, этот же самый султан одним мановением руки мог бы свергнуть его с престола. Тем не менее в предполагаемом браке было много такого, что заставляло Аббасида считать этот союз нежелательным и неприятным. Выскочка Тогриль-бек навряд ли искал и нашел случай в непрерывной лагерной своей жизни научиться изящным манерам, и халиф во время этого сватовства чувствовал, вероятно, то же, что почувствовал бы гордый аристократ из старинного и благородного, хотя несколько захудалого рода, если б у него 69-летний промышленник, вышедший из простого рабочего класса и сделавшийся миллионером, просил руки его дочери, предъявляя одновременно несколько срочных векселей. Возможно также, что замедление его дать свое согласие на брак дочери с султаном истекало также из желания получить по возможности более дорогую плату за это. Передают, что он будто бы поставил условием присоединение к Багдаду и его окрестностям еще и Васита под непосредственную его власть, вероятно, как начало имеющего быть вновь восстановленным могущества дома Аббасидов. Но Амид аль-Мульк, хитрый персиянин из окрестности Туса, оказался сильнее властителя правоверных. В конце концов, в 454 (1062) г. халиф должен был дать свое согласие, и в 455 (1063) г. Тогриль совершил торжественный въезд в Багдад, в качестве жениха дочери халифа. Но и последняя, по-видимому, была не особенно польщена мыслью о будущем своем супруге. Она обошлась с ним так холодно и пренебрежительно, что добилась своего: брак их был пока лишь браком для вида.

Нетрудно понять, почему султан, несмотря на все поставленные ему на пути затруднения, представлявшие для него столько же унижений, так упорно стремился дойти до задуманной им цели. Его династия находилась в том же самом положении, в каком находились Бунды, когда они достигли могущества и почета: для удержания приобретенного ими престола и власти Сельджуки могли рассчитывать только на свою личную храбрость и энергию и еще более на привязанность к ним их эмиров и солдат. Чтобы упрочить эту привязанность, тесный союз с халифом представлял величайшую ценность ввиду того, что турки, в качестве добрых суннитов, чтили халифа, как духовного своего главу. Поэтому сын султана и дочери халифа имел бы уже вдвойне право на повиновение турецких подданных. Однако судьба отказала прежнему своему любимцу в исполнении этой заветной его мечты. Тогриль-бек умер 8 рамадана 455 г.[61 - Так гласит самое древнее сохранившееся сведение; более поздние сообщения указывают на 18 или 22 рамадана.] (4 сентября 1063 г.) от болезни в Рее, куда он вскоре после своего брака отправился из Багдада. Суннитские писатели, которым мы обязаны самыми древними известиями о первых султанах из рода Сельджуков, необыкновенно расхваливают его за благочестие, ум и мягкость. Последнее подразумевает, вероятно, cum grano salis, хотя можно допустить, что уже из одной мудрости Тогриль-бек старался положить предел ужасным опустошениям, которые турки его творили в завоеванных землях. Рассказы византийцев о том, как тузы, сельджуки и туркмены хозяйничали в греческо-армянских областях[62 - См. Герцберга, «История византийцев» (№ 59, этого сборника с. 238, 244). Впрочем, не следует забывать при этом и того, что наши братья-христиане крестоносцы, при взятии, например Иерусалима, держали себя чуть ли не хуже турок. С Куглером, «История крестовых походов» (есть русское издание Л. Пантелеева), следует в этом отношении сравнить Вейля, «История халифов», том III (Мангейм, 1851, с. 172).], так ужасны, что и в нем и в его преемниках мы навряд ли можем предположить большую склонность к ангельским добродетелям, чем в турецких султанах из дома Османов, именем которых в более поздние времена немецкие матери имели обыкновение пугать своих детей. Все же для Сельджука Тогриль-бек был достаточно человеколюбив, что явствует из снисходительности, с которой он отнесся к брату Ибрахиму после первой его попытки мятежа. Во всяком случае, он был могучий воин по образцу Махмуда из дома Газневидов, хотя ему не пришлось бороться с такими значительными затруднениями и препятствиями, как Махмуду. Поэтому вопрос остается нерешенным, который из них двоих был одарен более выдающимся военным талантом. Во всяком случае, Махмуд превосходил Тогриль-бека восприимчивостью к духовным интересам; зато несколько прочнее оказалось политическое единство государства, основанного Тогриль-беком при помощи брата его Чакыра. Их сыновья показали себя достойными своих отцов.

Или, вернее, отца, так как у Тогриль-бека не было другого потомства, кроме совершенных им славных дел. Чакыр-бек имел несколько сыновей; из них мы уже знакомы с Альп Арсланом, Якутием и Кавурдом (см. выше). Кроме этих сыновей у Чакыра был еще от другой жены сын Сулейман, который вместе с матерью, после смерти отца, нашел себе приют у Тогриль-бека и находился при нем в Рее, когда последний там умер. Тогриль был женат на вдове брата, и визирь Амид аль-Мульк, получив известие о смерти своего господина, спешно бросился в Рей и объявил тут, что Тогриль назначил своим преемником племянника и пасынка своего Сулеймана. Было ли это действительно так или нет, теперь, конечно, трудно решить; но, во всяком случае, подобное распоряжение могло быть лишь вынуждено у больного человека, или же Тогриль-бек так ослабел умом в последние дни перед смертью, что пожелал увенчать славную жизнь свою великою глупостью. К счастью, дело устроилось иначе: когда Амид аль-Мульк, дав полную волю своему честолюбию, – по-видимому, он ждал для себя невесть каких благ от вступления на престол молодого и неопытного султана, – тотчас же велел внести имя Сулеймана в хутбу, он этим доказал, что иногда самый хитрый дипломат оказывается весьма плохим государственным деятелем. Нужно было быть крайне близоруким, чтобы вообразить себе, что Альп Арслан, державший в крепкой руке своей весь восток и представлявший собой мужественного, энергичного кумира солдат, наподобие Тогриль-бека, даст себя провести человеку пера. Но до братоубийственной войны, которая непременно бы вспыхнула, дело, однако, не дошло: полководцы Тогриля просто-напросто объявили, что о подобном, как Сулейман, султане они и слышать не хотят, и все перешли к Арслану. Тут и Амид спохватился и поспешно велел поминать в общественных молитвах сначала старшего брата. Но уже было поздно. Когда вскоре затем Арслан, в качестве всеми признанного султана, совершил въезд свой в Рей, он велел схватить визиря и отвезти его в Хорасан, где в конце 456 (1064) г. два раба султана объявили ему его смертный приговор; они хотели его задушить, но старый поверенный Тогриль-бека не был лишен ни чувства собственного достоинства, ни мужества. «Я не грабитель и не разбойник!» – воскликнул он, оторвал кусок материи от широкого рукава своей хламиды, сам завязал им себе глаза и спокойно принял смертельный удар. Для народа было все-таки счастьем, что старому визирю пришлось сойти со сцены: хотя и уроженец Хорасана, он был фанатик-суннит, считавший даже приверженцев Ашари недостаточно правоверными, а шиитов – отвратительными еретиками, и постоянно побуждал Тогриль-бека к принятию притеснительных мер против ненавистного его визирю религиозного направления. Этого-то не было больше после вступления на престол нового султана. Альп Арслан (455–465 = 1063–1072 гг.) был великим воином перед лицом Аллаха, какими были до него отец и дядя, и так же как и сын и преемник его Мелик-шах (465–485 = 1072–1092). Он предоставил почти неограниченное внутреннее управление государством своему визирю Хасану ибн Али, прозванному Низам аль-Мульк («поддержка государства»). Этот последний был тоже перс, родом из Хорасана, но более мудрый государственный деятель, чем несчастный его предшественник. Сын дехканина, он родился в 408 (1018) г. в Тусе. В очень молодых годах, еще при Газневидах, даровитый юноша выступил на административное поприще; затем получил место секретаря сельджукского наместника в Балхе, а в заключение, когда, после смерти Чакыр-бека, Альп Арслан вступил в управление восточными провинциями, он сделался его визирем; хотя для турецкого администратора, занимающего к тому же высокий пост, Хасан ибн Али исповедовал правоверие и выказывал величайшее благочестие, все же недаром текла в его жилах кровь персидских дехкан: он отлично понимал, насколько разумная веротерпимость в интересах страны и ее повелителя. Поэтому он тотчас же уговорил Альпа Арслана отменить меры, направленные против шиитов и ашаритов, и даже более того, почетом, оказанным могилам алидских имамов[63 - Сообщают положительно, что Альп Арслан совершил молитву у гробницы имама Риды; его преемник Мелик-шах сделал то же в святынях Кумма, Неджефа и Кербелы (там же).], выразил некоторую предупредительность персидскому национальному самолюбию.

Такое ведение дела, с которым шло рядом официальное, хотя и не всегда сердечное, единогласие с халифами – главами суннитского правоверия, – должно было производить наилучшее впечатление на все мало-мальски цивилизованные слои населения государства. Но еще большее значение имело то обстоятельство, что во время тридцатилетнего пребывания Хасана в должности визиря, которую он занимал при обоих султанах, Низам аль-Мульк выказывал поистине неутомимую деятельность как по восстановлению порядка внутри государства, так и для развития всех его материальных и духовных интересов, – деятельность, создавшую в последний раз в магометанской Азии период нового расцвета, правда продолжавшегося недолго. На долю султанов выпадает при этом не меньшая заслуга, чем на долю их умного и благомыслящего визиря. Им, которые в полнейшей мере унаследовали воинственные наклонности своих предков, нельзя зачесть в достаточно высокую заслугу то обстоятельство, что они поставили на один уровень прирожденную им мужественную и доблестную военную деятельность с разумной заботой о благе и преуспеянии своих подданных. Правда, лично для них оставались всегда на первом плане военные занятия, и чем более были они уверены, что управление обширным их государством преуспевает в руках визиря, Низам аль-Мулька, тем ревностнее сражались они на западе и на востоке со своими единоверцами и с неверными для расширения границ своих владений. Подобно тому как Махмуд на востоке, так теперь впервые, по прошествии нескольких столетий, сельджукские его соплеменники открыли для ислама новые области на западе. Здесь можно было отлично пустить в ход диких тузов и туркменов и – неоценимая выгода, – пользуясь этим случаем, избавиться от них внутри государства.

Подобно тому как до взятия Багдада турецкие орды наводнили Персию и Месопотамию, так они наводнили теперь Сирию, Армению и Малую Азию, отчасти подчиняясь султанам, отчасти сохраняя самостоятельность. Сельджукские повелители руководствовались весьма умной политикой, предоставляя эти, в сущности, трудно поддающиеся дисциплине, но отлично справляющиеся с внешними врагами иррегулярные войска, стоявшие в Византийской области и в магометанских пограничных странах Месопотамии и Сирии, власти собственных их вождей и не всегда тотчас же вмешиваясь в дело, когда по временам эти последние восставали друг против друга. Правительство избавлялось таким образом от целой массы бедствий, в ущерб, правда, тем местностям, которым было суждено изображать собой арену для личных интересов отдельных эмиров. Конечно, тут являлась та загвоздка, что на запад от реки Тигр каждый полководец, хотя он и уверял при этом, что ревностно занят службой султану, подразумевал под этим полнейшую свободу действий неотъемлемым своим правом. Таким образом, в этих областях значение султанов, выбиравших себе столицами попеременно то Рей, то Нишапур, то Исфахан, всегда было лишь условное; и если Альп Арслан, а также Мелик-шах не пренебрегли лично явиться сюда в 463 (1071) и 479 (1086) гг. и установить здесь в некоторой мере порядок, все же можно было в будущем опасаться, чтобы при менее сильных правителях или при могущих наступить во время престолонаследия разногласиях и распрях эти местности тотчас же отпадут от султанского государства. То, что во главе войск, сражавшихся на западе, стояли отчасти также члены сельджукского владетельного дома, не означало еще собой ничего. Семейные отношения Сельджуков с той минуты, как Тогриль велел умертвить своего брата тетивой от собственного его лука, становились с каждым годом все более и более турецкими и вскоре оставили за собой худший проявления подобных же отношений Бундов. Уже Альп Арслан должен был в 455 (1064) г. сражаться с восставшим против него Кутульмишем, одним из двоюродных братьев Тогриль-бека, а в 459 (1067) г. – против родного своего брата Кавурда, наместника Кирмана. Когда же, после смерти Альп Арслана, султанский престол наследовал Мелик-шах, Кавурд снова поднял знамя восстания, так как сам желал сделаться султаном. В 466 г. (начало 1074 г.), после трехдневного сражения при Хамадане, он был разбит, взят в плен и в следующую же ночь задушен. Но пример этот не удержал одного из братьев Мелик-шаха, Такаша, сначала в 473 (1081) г., затем вторично в 477 (1084) г. произвести восстание в Хорасане. После погашения второго из них ему, по приказанию брата, выкололи глаза. Хотя с этих пор нежные родственники оставили Мелик-шаха в покое, все же уже не трудно было предсказать, что должно случиться, если бы последующие султаны оказались менее твердыми или менее счастливыми, чем он. Блеск тридцатилетнего периода времени, пока длилось царствование Альп Арслана и его сына Мелик-шаха, не был уже затемнен подобными дальнейшими событиями. Бросим теперь краткий взор на завоевания, которые отчасти под личным их предводительством, отчасти их именем были совершены на границах государства.

Завоевания эти делались большей частью насчет византийцев и Фатимидов. Власть потомков Василия II в Константинополе была в таком же явном упадке[64 - См. об этом, так же как и в последующих войнах византийцев с сельджуками, «Историю византийцев» Герцберга (№ 59). Арабские и персидские летописцы, внимание которых направлено здесь на восток, почти совсем умалчивают об успехах сельджуков в Малой Азии, так что по вопросу об этих военных событиях мы во всем существенном должны довольствоваться сведениями византийцев. Я тем менее считаю нужным распространяться об этих событиях, что они уже ясно и точно изложены у Герцберга.], как и власть халифата Фатимидов в Каире; оба не были в состоянии отразить с достаточной силой обрушившиеся на них жестокие удары. Как только Альп Арслан, после того как он взял в руки бразды правления, утвердил свою власть подавлением мятежей, вызванных Кутульмишем в Рее и некоторыми другими в Герате и его окрестностях, он отправился в Армению для продолжения военных экспедиций Тогриль-бека[65 - Упоминаемый Герцбергом (с. 244) хищнический набег 1063 г., должно быть, был еще решен и подготовлен Кутульмишем, который до своего восстания был там военачальником.]. Кроме многих других городов, он овладел крепостью Ани; вся страна была опустошена, церкви обращены в мечети, жители убиты или уведены в рабство, и, что хуже всего, дорога в Малую Азию открыта для полчищ дикой конницы, которая теперь, в 459–462 (1067–1070) гг., наводнила весь цветущий полуостров до Каппадокии и Понта, даже до самой Фригии, и по своему обычаю всюду грабила и разбойничала. Правда, в дело вмешался в 1068 г. (конец 460 или начало 461 г.)[66 - По Герцбергу (с. 249). Мусульмане же, говоря об этом набеге, приводят 462 = 1069/70 г. О взятии же Меласгерда (Мамцикерта) Альпом-Арсланом в 1070 г. (Герцберг, с. 249) у них совсем не упоминается, вероятно, потому, что император Роман в следующем году обратно отнял у них город.] император Роман IV, который под конец проник в Сирию и отнял у мусульман Мембидж (Гиерополис). Но 1071 (463) г. доставил турецкому султану такую славу, которая до него еще никогда не выпадала на долю ни одному исламскому владыке, – он взял в плен самого римского императора. Роман IV явился в Армению с большим войском, отнял у врагов взятый ими в предшествующем году Меласгерд и пошел дальше, но тут против него двинулся сам Альп Арслан. Битва велась с великим ожесточением, пока наконец ненадежность одного из второстепенных предводителей войска римского императора не повлекла за собой отступления византийцев. Тщетно храбрый император прилагал все усилия, чтобы избежать поражения; он был взят в плен в рукопашном бою, и его армия обратилась в дикое бегство[67 - Об этом событии см. статьи бар. В.Р. Розена «Арабские сказания о поражении Романа Диогена Альп-Арсланом» в записках восточн. отд. Императ. русск. археологии, общества, т. I, 1886, с. 19, 189 и 243. (Примеч. ред.)].

Альп Арслан сумел в качестве победителя проявить мудрую сдержанность: в общем, он обошелся с пленным императором весьма прилично и согласился дать ему свободу взамен заключения мирного договора, по условиям которого будто бы, кроме отсылки из Византии безо всякого выкупа всех пленных мусульман, входила еще уплата громадной денежной суммы[68 - Говорят, миллион или полтора миллиона золотых. Весь мирный договор несколько неясен: бросается в глава отсутствие указаний относительно главного: будущей пограничной линии между двумя государствами. Расширение территории было необходимо Альп Арслану уже из-за одних его турок.]. Императору Роману предстояла печальная участь убедиться, насколько был великодушен турок-победитель по сравнению с низостью собственных его подданных: милые друзья воспользовались его пленом, чтобы в это время устроить в Византии против него восстание, следствием которого была возмутительная гибель его по возвращении. Мирный договор был уничтожен теми же, которые свергли несчастного императора, но лишь во вред византийскому государству. Хотя Альп Арслан, занятый теперь по ту сторону Оксуса, уже более и не являлся самолично в Армению, и Мелик-шах, в свою очередь, тоже забыл думать об Армении и Малой Азии, но турецкие орды были тотчас же снова спущены на измученные эти области, и предводитель их, Сулейман, сын Кутульмиша, был тем неутомимее в своих предприятиях, что им руководила надежда основать себе здесь, хоть и не явно, зато фактически, собственное, независимое государство. Сперва это ему отлично удалось. До появления Алексея Комнина (1081 = 473 г.) положение дел в Византии становилось все невозможнее и невозможнее, так что наконец в 1074 (466/67) г. император Михаил был даже вынужден обратиться к Сулейману с просьбой о помощи против одного победоносного мятежника. Турок не упустил случая воспользоваться беспримерной для него выгодой подобных обстоятельств, около 1081 (473) г. Малая Азия, включая Никею и далее, была у него в руках, и этот самый город, где происходил когда-то столь важный для христианства вселенский собор, мусульманский эмир избрал теперь своим местожительством. То, что христиане получат за это полное удовлетворение завоеванием через каких-нибудь 18 лет Иерусалима, во время Первого крестового похода, – никому тогда и во сне не снилось, ни мусульманам, ни христианам.

Но с Сулейманом случилось то, что бывает с большинством людей, когда им улыбается счастье: ему все было мало, и вследствие этого он и скувырнулся. В 477 (1085) г., благодаря измене византийского наместника, ему удалось овладеть Антиохией, городом, находившимся уже 120 лет в руках греков. Сулейман вступил на почву Сирии, а в этой местности, равно как и в соседней с ней Месопотамии, по указанным нами выше причинам царили довольно-таки значительные беспорядки. Рядом с Укейлидами Мосула и Мерванидами Дияр-Бекра, которым Альп Арслан, вследствие официального их подчинения ему, оставил их владения, но которые с тех пор почти непрерывно воевали друг с другом, здесь после смерти Тогриль-бека появилось еще много других враждовавших между собой предводителей и военачальников. На первом плане укажем на полководцев и наместников Фатимидов, которые сражались с все вновь возвращавшимися Мирдасидами из-за Халеба, а с Укейлидами Мосула из-за нескольких городов на Евфрате. Здесь Альп Арслан в 463 (1071) г. установил хоть на короткое время порядок; он оставил Халеб Мирдасидам, которые подчинились его сюзеренству, хотя и не вполне добровольно, а города вдоль по Евфрату передал эмиру Мосула, Муслиму ибн Курейшу. В том же году ворвались на юг Палестины толпы туркменов, которые до того участвовали в войнах в Северной Сирии, а теперь уже не были больше там нужны. Под предводительством своего вождя Атсиза[69 - Это – верное произношение этого имени по Ибн аль-Асиру, X, 70.] они творили массу бесчинств и набегов от Дамаска вплоть до Египта; в 465 (1073) г. фатимидский наместник Иерусалима решился подчиниться султану, чтобы иметь хоть некоторый покой от этих разбойников[70 - Впрочем, только еще в 465 (1073) г. совершилось формальное причисление Иерусалима к государству сельджуков.]. Уже в предыдущем году влияние постоянного возрастания могущества сельджуков распространилось до самой Аравии, где шериф Мекки отказался в 462 (1070) г. от египетских халифов и велел молиться в Багдаде за Аббасида, что при фактической независимости священных городов было ничего более, как только один обряд, имевший, однако, вследствие нравственного влияния весьма важное значение, в особенности же для Сирии, которая теперь была окончательно отнята у Фатимидов.

В 468 (1076) г. Атсиз овладел Дамаском, и, хотя нападение, предпринятое им в 469 (1076/77) г. против Каира, и было отбито Миргушем Бедром, все же и попытка последнего взять обратно Дамаск (471 = 1078/79 г.) тоже не увенчалась успехом. Правда, у Атсиза не хватило силы удержать за собой свои завоевания. На помощь ему уже должен был явиться Тутуш, брат Мелик-шаха, которого этот последний в 470 (1077/78) г. послал для окончательного завоевания в Сирию с войском через Евфрат. Но после того, как египтяне вынуждены были отступить, Тутуш под каким-то ничтожным предлогом устранил бедного Атсиза и сам утвердился в Дамаске. Таким образом, в 477 (1085) г. расположились почти в непосредственном соседстве три жадных на завоевание лица: Тутуш в Дамаске, Сулейман ибн Кутульмиш в Антиохии и Укейлид Муслим на Евфрате. Только чудо могло бы заставить их хранить между собой мир, тем более что прямо посреди них лежало одинаково ценное для всех трех яблоко раздора: Халеб, которым правил Ибн аль-Хутейтий от имени последних Мирдасидов. Муслим и Тутуш попеременно делали уже с 470 (1077/78) г. походы против города, и Муслим наконец овладел им в 473 (1080) г.

Мелик-шах, по мнению которого Тутуш становился слишком могучим, дозволил Укейлиду взять себе город. Но Муслима охватила мания величия, он стал мечтать о самостоятельном государстве, вошел в соглашение с Фатимидами и Мерванидами Дияр-Бекра против сельджуков, и в 476 (1083) г. начались в высшей степени запутанные стычки между турецкими генералами Мелик-шаха, Мерванидов и Муслима, в подробностях следить за которыми не стоит. Достаточно сказать, что не вышло ничего путного для них из совместной военной деятельности, о которой уговорились Муслим и Фатимиды. Египетский Миргуш Бедр только в 478 г. (средина 1085 г.) мог вторично, но снова напрасно, совершить нападение на Тутуша, после того как перед тем, ровно за месяц, Муслим был убит в сражении против Сулеймана ибн Кутульмиша, который в 477 г. (начало 1085) г. осадил Антиохию. Но как только Тутуш со своей стороны освободился от египтян, он тотчас же, сопровождаемый эмиром Ортоком, военачальником, прославившимся своими постоянными военными удачами, направился в Халеб. Этого-то и желал Сулейман.

У самых стен города встретились дядя и племянник[71 - Во второй степени Сулейман был двоюродным братом Альп Арслана, отца Тутуша.], и в последовавшем затем сражении завоеватель Малой Азии и Антиохии был убит (479 = 1086 г.). Мелик-шах, остававшийся спокойным зрителем всех этих происшествий до той поры, пока они не вредили семейному единству и согласию, теперь потерял всякое терпение. В 479 (1086) г. он, сопровождаемый преданной ему лейб-гвардией, спешно двинулся из Исфахана в Месопотамию, и тотчас же, при появлении льва, волки попрятались в свои логовища. По дороге он овладел гнездами различных мелких князьков, Эдессой и Мембиджем, где еще стояли византийские гарнизоны; когда же он явился в Халеб, Тутуш ушел от него по направлению в Дамаск, тогда как считавшиеся еще под властью Фатимидов местности Северной Сирии, например Шейзар, Латакие (Лаодикее) и Фамия (Апамее), немедленно сдались. После того султан устроил положение дел в Сирии так, что Тутушу дозволялось оставить за собой юг с городом Дамаском; север Сирии, так же как и Месопотамия, был разделен между различными верными и преданными султану эмирами, причем турок Ак-Сонкор («белый сокол») получил Халеб. Из маленьких династий Мирдасиды и Мерваниды были тотчас же отстранены, а владения Укейлидов раздроблены: две ветви этого дома получили Харран в Месопотамии и Калаг-Джабар в Сирии, остальное же было отнято у них постепенно (Мосул только в 482 (1089/90) г.).

Могло бы показаться странным, почему Мелик-шах, который только что по личному наблюдению ознакомился с ужасной путаницей сирийско-месопотамской системы мелких государств, вводя там новые порядки и новое устройство, не нашел нужным слить все эти мелкие государства в одну или две большие провинции, под управлением одного лица, а, наоборот, раздробил эти области и раздал их известному числу равноправных эмиров и таким образом положил собственными руками основание новым столкновениям и распрям между своими вассалами. Как ни был могуч блестящий султан, это было не в его силах, и не мог же он изменить самую суть вещей. Я не придаю в данном случае цены тому обстоятельству, что Сирия и Месопотамия с самого начала их истории, с того времени, как эти страны были предоставлены самим себе, всегда распадались на многочисленные маленькие государства вследствие того, что арамейское основное их население было, как и многими другими качествами, скудно наделено также и даром государственного устройства. Ведь эти арамейцы, хотя они, наверное, и составляли тогда еще на выдающемся протяжении своей родины основное население, не были уже в течение целых столетий распорядителями собственной судьбы. Виной тому две причины: во-первых, самое местоположение страны, прорезанной не очень высокими, но ущелистыми и трудно доступными горными цепями и быстротечными потоками, а с юга огражденной большой пустыней; во-вторых, характер арабского бедуинства, а оно отчасти еще до мусульманского завоевания играло здесь выдающуюся роль, и роль эта, со времени Омейядов, становилась все более значительной. Вот те два фактора, которые в роковом взаимном действии благоприятствуют наклонности к дроблению на мелкие государства и даже и по настоящее время, как известно, колеблют здесь ежеминутно авторитет турецкого правительства. Поэтому и неудивительно, что со времени упадка халифата, кто бы ни разыгрывал здесь роль главы этих областей, – Тулуниды ли, Хамданиды, Фатимиды, Сельджуки или крестоносцы, здесь при всяком удобном случае развивалось неподчинение вассалов и дробление страны на мелкие государства от Аксалона вплоть до Мосула и Тарса. Только такое сильное правительство, центр которого был бы достаточно близок, чтобы допустить возможность немедленного вмешательства в случае надобности, могло бы действительно водворить порядок в Сирии и Месопотамии, но не из Каира или Константинополя или же из Исфахана можно управлять долгое время этими областями. Поэтому и нельзя упрекнуть султана сельджуков за образ действия его, какие бы этот образ действия ни имел дурные последствия для ислама. Для того чтобы добиться прочного подчинения себе запада, ему пришлось бы пустить здесь в ход лучшие свои военные силы, в которых он, по-видимому, гораздо более нуждался на дальнем востоке. Стремление подчинить своему влиянию области по ту сторону Оксуса было не только само по себе понятно, но является даже очень мудрой политикой, как со стороны Альп Арслана, так и со стороны Мелик-шаха. Если непрерывное появление все новых и новых западнотурецких кочевников, переправлявшихся через Оксус, и было для сельджукских султанов выгодно до тех пор, пока они могли доставлять вступавшим в их владения кочевым племенам военные занятия в Армении и Малой Азии, то это же самое обстоятельство могло легко превратиться в грозную опасность для всей Персии, как только прилив кочевого населения перешел бы настоящую меру или же беспредельное уважение к власти султана как-нибудь бы пошатнулось. Следовательно, было очень важно не только иметь зоркую пограничную стражу в Хорезме и Балхе, но также по возможности защитить Хорасан укреплением при переправе по ту сторону Оксуса, не говоря уже о справедливом желании сохранить Бухару в некоторой связи с теми странами, в состав которых она так долго входила и для которых еще и теперь составляла свет ислама. Таким образом, мы уже в 457 (1065) г. застаем Альп Арслана в Трансоксании; правда, он еще не выступает здесь в роли завоевателя, а принимает только в свое подданство хана той местности, из которой племя сельджуков выступило 30 лет тому назад, – Дшенда, причем вводит порядок в Хорезме, где, по-видимому, происходили бесчинства. В 465 (1072) г. Альп Арслан имел более широкие планы, когда он с войском, численностью более чем 200 тысяч человек, направился из Нишапура по дороге в Бухару. Султан переправился через Оксус по нарочно с этой целью выстроенному мосту; когда он расположился уже лагерем по ту сторону реки, к нему привели начальника только что взятой пограничной крепости, по имени Юсуф аль-Хорезмий. Султан велел его повесить на четырех столбах; когда же несчастный, услыхав этот приговор, разразился проклятиями, разгневанный Альп Арслан схватил лук, чтобы застрелить его, но, как говорят, в первый раз в жизни промахнулся. Между тем пленник, которого стража оставила стоять свободным, кинулся к султану и нанес ему кинжалом смертельную рану в бок. Альп Арслан умер четыре дня спустя (465 = 1072 г.) сорока с небольшим лет. Верою в милосердие Аллаха старался он побороть в себе горькое чувство, что ему, считавшему себя чуть ли не всемирным властелином, суждено было принять смерть от руки такого ничтожного врага. И тут, как и вообще во всем характере Альпа Арслана, проглядывает величие; рядом с бесцеремонностью, даже дикостью истинного турка ему были свойственны также и лучшие добродетели воина – прямота и великодушие. Его обхождению с греческим императором соответствует и поступок его с Низам аль-Мульком. Однажды завистники этого последнего ухитрились потихоньку просунуть в молельню султана письмо, заключавшее в себе обвинение визиря в обычном на Востоке пороке – в неправильном пополнении своего кармана. Полученный им документ Альп Арслан отдал тотчас же Низаму со словами: «Вот, прочти; если обвинители твои правы, то постарайся исправиться и веди себя как следует. Если же они лгут, прости им их подлость и доставь работу, чтобы они, вместо клеветы, занялись бы чем-нибудь более полезным».

Мелик-шаху было всего 18 лет, когда он, после смерти отца, вследствие заранее сделанного тем распоряжения, вступил на престол. Нужно полагать, что еще при жизни Альп Арслана визирь Низам приобрел влияние на Мелик-шаха, так как даже в бытность свою султаном он его называл не иначе как «ходжа Хасан» («учитель Хасан»)[72 - И позже у османских турок слово «ходжа» осталось титулом воспитателей принцев, часто становившихся при вступлении на престол своих учеников министрами.]. В первые годы своего правления Мелик-шах предоставлял, во всяком случае, своему «ходже» решать все важные государственные вопросы, так что трудно решить, какие заслуги принадлежат самому Мелик-шаху и какие его министру. Мы все-таки знаем, что впоследствии султан подробно вникал во все дела; особенно хвалят его за то, что он заботился о строгом порядке и дисциплине в войсках и о справедливости в администрации, причем указывал и визирю на то и другое. Не столь горячо преданный лагерной жизни, как отец его, он все же был талантливым военным предводителем, и тотчас же, в первые годы своего султанства, не только принимал личное участие в решительном сражении против своего дяди Кавурда, но проделал в 466 (1073/74) г. и всю оказавшуюся необходимой военную экспедицию на восток. Здесь после смерти бывшего для всех страшным Альп Арслана самаркандский турецкий хан Альтегин отважился овладеть городом Тирмизом, который хотя и лежал на правом берегу Оксуса, но все же принадлежал к сельджукскому государству. Город был снова отобран у него, и Мелик-шах проник так далеко по направлению к Самарканду, что испуганный Альтегин просил о заключении мира. С этого времени отношения Мелик-шаха с турецкими своими кузенами в Трансоксании оставались вполне дружелюбны, хотя в Самарканде происходила частая смена в личном составе ханов; даже более, султан женился на родственнице их дома, Туркан-хатун[73 - «Хатун» означает по-турецки женщина и употребляется часто в смысле почтенного титула.], которой предстояло впоследствии иметь роковое влияние на судьбы сельджукской династии. Когда же племянник ее Ахмед-хан воссел на престол Самарканда, многочисленные жалобы на несправедливость и жестокость его дошли вскоре и до двора в Исфахане: притесняемые подданные Ахмеда настоятельно требовали вмешательства Мелик-шаха, который не заставил себя долго просить и перешел с большим войском через Оксус (482 = 1089 г.). Без труда взял он Бухару и Самарканд; Ахмед-хан, который заперся в маленькой крепости, был принужден сдаться и затем был послан военнопленным в Исфахан. Султан проник даже во владения кашгарского хана, который с испугу согласился признать сюзеренство сельджуков, выбивать имя султана на монетах и поминать его в молитвах в мечетях.

Теперь – по крайней мере на короткое время – подчинились султану все местности от границ Китая почти до ворот Константинополя. Правда, восстание в Самарканде, лишь только Мелик-шах повернул спину, доказало, что на новую эту провинцию нельзя твердо полагаться, но еще на этот раз восстание было скоро потушено, а с братом кашгарского хана, который непрошено вмешался в это дело, заключили под конец мирный договор. По крайней мере достигли того, что громадная власть султана простерлась даже до этих отдаленных областей. Можно было думать, что туркам по ту сторону Оксуса надолго останется памятен полученный урок. Хотя военные удачи сельджуков в правление Мелик-шаха и были очень блестящи, но их куда затмила мирная деятельность его визиря Низам аль-Мулька, имевшая в виду поднятие благосостояния и развития в персидских провинциях и Ираке. Сравнивая личность Мелик-шаха с личностью его отца Альп Арслана, получается замечательное сходство отношений их между собой с отношениями Траяна к Адриану. Если Мелик-шах более прославился военными подвигами, чем император римский, то оба они, в противоположность воинственной деятельности, отличавшей их предшественников, которым нужно было прежде всего поставить свое государство на твердые основы, имеют друг с другом удивительное сходство в том способе, которым они стремились устроить и развить приобретенное. Созидание вновь разоренных местностей, основание научных заведений, постройка больших зданий с общественными полезными целями, покровительство искусству – все это такие задачи, которые, конечно, при одинаковых условиях легко могут повторяться, так же как и любовь к блеску и внешнему представительству государей, располагающих богатыми средствами. Но более удивительно следующее совпадение: совершенно подобно римскому императору, Мелик-шах выказывает такую же, как и он, любовь к большим путешествиям внутри государства и к личному ознакомлению со всеми местными условиями; точно так же не менее императора и султан отличается особенным стремлением заботиться о бедных людях. Это такие качества, которые делают для нас близкими и симпатичными как турка, так и римлянина. Несомненно, что качества эти в Мелик-шахе насадил великий визирь, заслуги которого не только напоминают, но даже превосходят лучшие подвиги Бармекидов. Мысли его были прежде всего устремлены на развитие наук и искусств; подобно тому как Мелик-шах в Нишапуре и в других местах, так и Низам основал в Басре и прежде всего в Багдаде медресе, то есть нечто вроде университетов, конечно с преобладающим богословско-юридическим характером. Оба – султан и министр – принимали даже личное участие в делах науки и искусства: повелитель страны не пренебрегал выслушивать разъяснение своих придворных астрономов о небесных явлениях; а о талантливых стихах он судил совсем как природный перс. В течение короткого промежутка времени казалось, будто бы желание Аллаха – превратить землю в юдоль испытаний для правоверных – изменилось в более благоприятном для них смысле. Но тут вдруг опять гидра внутренних раздоров подняла свою голову, и одновременно и в Персии встало снова роковым образом почти забытое привидение измаилитства.




Глава 2

Турки, ассасины и крестоносцы


Около 425 (1034) г. в Нишапуре встретились три молодых перса, которые намеревались посвятить себя изучению богословия и права в древней резиденции Тахиридов – главном городе провинции Хорасан, входившей в то время в состав владений Газневидов. Город этот, несмотря на все бури последних десятилетий, не утратил своего старинного блеска, и в его школах многочисленные ученики внимали урокам знаменитых шейхов. Все трое юношей в умственном отношении стояли значительно выше среднего уровня и почувствовали влечение друг к другу именно благодаря различию своих характеров. Один из них, Омар, сын Хайяма, из Нишапура, был человек глубокий, с наклонностью как к мистицизму, так и к скептицизму; он искал в то время разрешения загадки жизни в религии, унаследованной от предков. Второй, Хасан ибн Али из Туса, был молодой человек с выдающимся умом, образованный и даровитый, и надеялся систематическими занятиями приобрести познания, которые пригодились бы ему в будущем для его служебной карьеры. Третий, Хасан ибн ас-Саббах из Рея[74 - Впоследствии Ибн Саббах утверждал, что он арабского происхождения; но все-таки он был, по-видимому, природным персом. Во всяком случае, отец его жил в Рее. Я должен еще прибавить, что сведения о начале жизни всех троих страдают хронологической сбивчивостью, а потому являются сомнения в точности этих сведений. Тем не менее я считал возможным воспользоваться ими для моего повествования.], отличался пылким честолюбием, которое допускало в его характере соединение страстности и холодной наблюдательности. Этот последний однажды, во время задушевной беседы, заставил двух других поклясться, что тот из них, кто первый достигнет власти или влиятельного положения, возвысит и своих товарищей. Вскоре жизнь рассеяла друзей в разные стороны. Омар ибн Хайям не нашел в богословии того, чего искал. Это было время, когда возрастающая ограниченность правоверных систематиков все более и более отталкивала людей, чувствовавших потребность большей свободы и более глубокой внутренней жизни; таких людей привлекал к себе мистицизм суфиев, в котором за завесой суфийского аскетизма скрывались направления шиитов и мутазилитов, снова подавленные после победы Махмуда Газневидского. Слабость Бундов, а затем и турок сначала глухо, но изо дня в день выразительнее возвещала о ничтожестве всего земного, и все это вызывало все более обширное и быстрое распространение суфизма. Омар в своем развитии не остановился на суфизме, благодаря тому что он обогатил свои знания и изощрил ум занятиями философией, математикой и естественными науками: он сделался скептиком-вольнодумцем с пантеистическим оттенком, но прежде всего самым решительным противником того политическо-богословского лицемерия, с которого, несколькими десятилетиями раньше, его старший современник Абуль-ала сорвал маску в отдаленной Сирии. Подобному человеку должно было казаться презренным стремление к земному величию, и, пока у Омара было достаточно средств, чтобы беспрепятственно предаваться наукам и поэзии, он не видел причины к тому, чтобы отказываться от своей созерцательной праздности в Нишапуре или в Мерве, где он впоследствии поселился. Беспокойную и честолюбивую душу Хасана ибн Саббаха наполняли совершенно противоположные стремления. Он хотел властвовать во что бы то ни стало, хотел, чтобы люди преклонялись перед ним из уважения ли или от ужаса. Но казалось, что при существующем положении вещей подняться так высоко над толпою для него нет и не может быть никакой возможности. Он принадлежал по семейным традициям к шиитскому направлению, что было среди Газневидов препятствием, а среди сельджуков, по крайней мере, плохой рекомендацией для поступления на государственную службу. В войске все высшие места были почти исключительно заняты турками. Оставалось прибегнуть к кривым и тайным путям заговора. С тех пор как секта измаилитов приняла опасный характер (около 250 = 864 г.), приверженные ее никогда не переставали раскидывать свою паутину по всему исламскому миру. Даже когда центр тяжести секты находился в Египте среди Фатимидов (с 358 = 969 г.), посланцы ее бродили по странам Востока, заходя за Инд и Яксарт[75 - Заметим, что в 436 (1044/45) г. туркестанский владетель Богра-хан нашел нужным подвергнуть жестокому преследованию измаилитов, проникших в Трансоксанию (Ибн аль-Асир, IX, 358).], и в каждом крупном пункте не бывало недостатка в тайных членах союза: грустные политические обстоятельства везде порождали нужду и недовольство, которые способствовали успеху нашептываний, будто истинный имам есть будущий спаситель измученного народа.

Покинув Нишапур и прожив несколько лет на родине в скромных условиях, Хасан, снедаемый неудовлетворенным честолюбием, вступил в сношения с измаилитами, и когда в 464 (1071/72) г. в Рей приехал главный иракский дай, то Хасан добился от него должности его наместника в городе и его окрестностях. Но в тот момент, когда Хасан хотел вступить на скользкую дорогу, которая должна была привести его к желанной цели или к постыдной погибели, неожиданное счастье наконец указало ему менее трудный и опасный путь к достижению власти и влияния. Турецкий султан Альп Арслан, всем внушавший страх, погиб от кинжала Юсуфа из Хорезма, а молодой Мелик-шах, только что упрочивший за собой власть поражением и умерщвлением своего дяди Кавурда, воспользовался ею прежде всего для того, чтобы передать почти неограниченные полномочия визирю своего отца; этот же последний, Низам аль-Мульк, был не кто иной, как бывший товарищ Ибн Саббаха, Хасан ибн Али из Туса. Пока был жив Альп Арслан, который при всей своей терпимости едва ли поручил бы важную должность человеку, известному за приверженца шиизма, Хасану Ибн Саббаху было бесполезно представляться ко двору; но теперь настало время для приведения в исполнение обещания, данного друг другу юношами несколько десятилетий тому назад. Омар, сын Хайяма, также еще раньше посетил Низами. Когда этот «сын крестьянина» взобрался на крутую вершину рядом с султаном, благодаря своим способностям, своему уму и редкому счастью, то скептически настроенный ученый, не принимавший участия в течении светской жизни, отклонил от себя все блестящие предложения друга, не забывшего их общего прошлого, приняв лишь умеренное ежегодное жалованье, которое делало для него возможным «в уголке, под покровом визиря» продолжать свои занятия, надеясь ими приобрести славу величайшего математика магометанского Востока. Хасан ибн Саббах, явившись в январе 466 (1074) г. к первому министру, выразил гораздо большую готовность испробовать придворную жизнь, но как только, благодаря посредничеству Низама, он был представлен султану Мелик-шаху и был принят этим последним в число избранных советников, он начал беспрерывно интриговать против своего благодетеля, стараясь навлечь на него подозрения повелителя. Но умный визирь умел лучше действовать на скользкой почве, чем честолюбивый новичок, и, когда этот неблагодарный человек хотел воспользоваться одним делом для того, чтобы отстранить Низама, последний ловко направил всю интригу против замышлявшего ее, так что Мелик-шах разразился гневом на Хасана ибн Саббаха и с позором прогнал его от своего двора.

Нетрудно себе представить, как должно было подействовать на подобный характер внезапное уничтожение всех надежд в тот самый момент, когда Хасан рассчитывал осуществить их: стремление к мести «крестьянскому сыну и турку», к уничтожению их власти, по-видимому так прочно обоснованной, совпало теперь с честолюбивыми целями Хасана, и для того и другого подходящим орудием был измаилитизм. Хасану не стоило большого труда возобновить прежние отношения. Конечно, Низам аль-Мульк знал хорошо своего старого друга и старался всячески действовать против него; но Хасан сумел избегнуть всех преследований и в 471 (1078/79) г. улизнуть в Египет, где измаилиты и Фатимиды приняли его с распростертыми объятиями. Однако и здесь недолго длилось согласие его с окружающими халифа Мустансира. Миргуш Бедр уже в то время принимал меры с целью сделать наследником престола младшего сына Мустансира Ахмеда (впоследствии Мустали) вместо старшего Низара, который был законным наследником, согласно с шиитско-измаилитским догматом. Из-за этого возникло раздвоение между самими измаилитами; Хасан стал на сторону низаритов, как назывались приверженцы законного наследника, и начал по своему обыкновению интриговать против всемогущего при дворе Миргуша. Но тот не любил шутить; он велел немедленно схватить персидского пришельца и посадить его на корабль, который отплывал в Западную Африку. Но счастье на этот раз улыбнулось измаилитскому честолюбцу; буря прибила корабль к берегу Сирии, и через Халеб и Багдад беглец снова прибыл в Исфахан (473 = 1081 г.). По-видимому, при раздвоении египетских измаилитов партия Низара удержала в своих руках нити пропаганды на Востоке; по крайней мере мы видим, что Хасан во время своих шестилетних странствований по южным и по части восточных провинций Персии повсюду распространял учения секты и заручался обещанием содействия со стороны единоплеменников, пока наконец не поселился около 480 (1087) г. в значительном городе Дамегане, главном пункте соседней с Табаристаном местности Кумис; там он даже обратил в измаилитизм наместника Мелик-шаха. Живя в Дамегане, Хасан находился в непосредственном соседстве с провинциями Джурджаном, Табаристаном и Дейлемом, старинными убежищами крайнего шиизма, где, кроме того, население было не более довольно господством сельджуков, чем прежде господством арабов или Газневидов, и где нашептывания Хасана и его миссионеров нашли столь же хорошую почву, как прежде происки Алидов. Последние еще не вымерли в этой местности со времен Утруша, а сохранили в некоторых местах неприступных гор, окаймляющих Каспийское море, небольшие владения, где правительство терпело их потому, что они были совершенно спокойны со времени турецкого нашествия.

Высоко в горах к северу от Казвина гнездился таким образом один из Алидов, который называл себя Махди, но который, впрочем, держал себя как добрый подданный султана. Его крепость называлась Аламут[76 - От персидских слов «алух», орел, и «амут», гнездо.] – Орлиное Гнездо; это место и избрал Хасан ибн Саббах средоточием той власти, основу которой он положил своею неутомимою девятилетнею деятельностью и для создания которой, казалось, время уже настало. Вокруг Орлиного Гнезда и в нем самом было приобретено много сторонников тайного союза; ночью на среду 6 раджаба 483 г. (4 сентября 1090 г.) сам Хасан с помощью своих приверженцев пробрался в крепость, и вскоре Алиду пришлось убедиться, что из рук его выскользнула всякая власть над теми, кто до тех пор ему подчинялся, и перешла к подозрительному старику, который все еще продолжал являться под маскою святого аскета. Алид должен был волей-неволей удалиться; как благочестивый человек, Хасан не мог отпустить его без всякого удовлетворения и дал ему свидетельство на получение 3000 золотых из султанской кассы в Дамегане, и деньги эти были ему в точности выплачены собственным наместником Мелик-шаха.

Хасан был уверен в безусловной покорности не только окружавших его, но всех тех, которые обязались следовать знамени измаилитизма. Неизвестно, продолжал ли он сношения с вождями секты в Египте; достоверно лишь то, что в стране между Тигром и горами, отделяющими Нишапур от Герата и Мерва, приверженцы союза без колебания повиновались малейшему знаку Хасана. Он избрал поистине дьявольское средство, чтобы удержать в подобной зависимости несчастных слепых людей, которым этот бессовестный человек преподносил яд в виде лекарства, а также для того, чтобы создавать себе для выполнения своих темных замыслов орудия столь же ужасные, какие употреблялись потом лишь в нашем хваленом XX столетии. Не напрасно усвоил он себе все знания, доступные той эпохе. За исключением врачей и естествоиспытателей – число которых по сравнению было незначительно и которые охотно окружали свое искусство некоторой таинственностью, – весьма немногим было известно наркотическое действие опиума и особенного препарата из конопли – гашиша. Хасан выбрал из своих приверженцев молодых, сильных людей с энергическим темпераментом и приблизил их к себе. Вдруг то у одного, то у другого из них, когда они находились в одиночестве, начинала кружиться голова, и он терял сознание. Он приходил в себя в великолепной комнате, где его окружали незнакомые благоухания, красивые девушки и изысканные кушанья и напитки. Тут юноша испытывал все чувственные наслаждения зараз, и ему должно было казаться, что он переживает все блаженства рая, какие Коран обещает верующим после смерти. Среди опьянения молодой человек снова терял сознание; он просыпался уже в обычной обстановке и на том самом месте, где заснул в первый раз, и тут ему говорили, что по милости Божией он удостоился предвкушения райских радостей и что от него зависит заслужить навсегда только что испытанное блаженство. Тот прямым путем попадает в рай, кто погибает, служа Всевышнему, – вот что учил каждый в законе Божием; и тем, которые только что ознакомились с этим раем в чувственной и неотразимой для человека форме, ужасный изобретатель подобного отвратительного образа действия давал в руки кинжал[77 - Недавно было высказано предположение, что, вероятно, эти райские наслаждения, ради достижения которых последователи измаилитского повелителя обращались в убийц, состояли лишь в чудесных сновидениях, вызываемых, как известно, употреблением опиума и гашиша. Это предположение не лишено вероятия.], в то же время указывая на какого-нибудь врага дела Божьего. Этого было достаточно, чтобы заставить ослепленного человека отправиться в одежде суфия, или под личиной купца, или под каким-либо другим видом, через горы и долы за сотни миль для того, чтобы нанести смертельный удар победоносному полководцу среди его войск, могущественному султану в его охраняемом стражами дворце, влиятельному сановнику среди толпы сидящих вокруг него писцов. Убийца почти всегда погибал под ударами солдат или телохранителей, окружавших его жертву, и заранее готовился к этому; но тем более неудержимо рвались федавии[78 - Фида означает собственно по-арабски выкуп пленника, затем всякую крупную жертву, особенно же пожертвование собственною жизнью, отдаваемою для спасения другого или для достижения какой-нибудь благородной цели. Отсюда фидавий – таково точное произношение, хотя обыкновенно говорят «федавий» – это человек, который в данный момент готов пожертвовать жизнью для другого или для цели, указанной ему другим лицом.] – так назывались измаилитские убийцы – к выполнению самых безумных и опасных замыслов, не сомневаясь, что, жертвуя жизнью, они приобретут райские наслаждения, к которым они так страстно стремились.

При этом новом и страшном преобразовании измаилитизма на сцене мировых явлений возникла первостепенная политическая власть. Представителей этой секты называют обыкновенно ассасинами; и мы знаем, что имя это со времени Крестовых походов сделалось на Западе равнозначащим слову «убийца» (assassin). Первоначально под словом «хашаши» (во множественном числе хашашин) разумелся человек, который приготовляет упомянутое наркотическое средство, гашиш, или опьяняется им, или водится с людьми, которые употребляют гашиш; но Хасан и семеро его преемников из его же семьи, жившие в Аламуте, усердно позаботились о том, чтобы слово это получило свое мрачное значение, которое осталось за ним до сей поры, главным образом во французском языке. В течение двухсот лет вся Передняя Азия дрожала перед этой ужасной силой, рассыпавшей из неприступных и сокровенных мест смертельные удары, от которых нигде не было спасения и которые поражали лиц высокостоящих чаще, чем всех прочих.

В царствование султана Мухаммеда (498–511 = 1105–1118 г.) в Исфахане каждый вечер можно было видеть одного измаилита, который на углу какой-нибудь улицы искусно прикидывался слепым нищим и при наступлении сумерек жалобным голосом просил прохожих, чтобы какой-нибудь мусульманин проводил несчастного слепого старика домой, в то или другое предместье. Если кто-нибудь из жалости соглашался указать дорогу мнимому нищему, то, когда они достигали того места, куда направлялись, на сострадательного спутника нищего набрасывалось еще несколько спрятанных измаилитов, которые тащили его в отдаленное подземелье и там убивали. Таинственное исчезновение целого ряда жителей возбуждало в населении города все больше подозрений и наводило на него все больший ужас, пока наконец случайно не был открыт и уничтожен притон убийц. Политика ассасинов, в сущности, состояла в том, чтобы создавать себе в различных провинциях укрепления среди утесов, в самых неприступных горных местностях, где, защищенные от всяких преследований, они могли распространять свое влияние на соседние округи и откуда во всякое время могли рассылать своих федавиев. У нас есть список девяти подобных укреплений (в иные времена их бывало гораздо больше), рассеянных по Хорасану, Мидии, Фарсу и Хузистану; но настоящим центром секты оставались горные хребты, окружавшие Аламут, постоянную резиденцию главы секты; на вершинах этих гор повсюду были воздвигнуты замки и крепости, и, несмотря на все старания сельджукских султанов сокрушить могущество секты, Орлиное Гнездо оставалось неприступным, чему содействовали еще другие обстоятельства, – пока, наконец, волны монгольского нашествия не залили даже эти крутые вершины. Когда же в 654 (1256) г. полчища Хулагу наконец разрушили всеми проклинаемые стены Аламута и по всем провинциям избили приверженцев секты до «детей в колыбели», то этим далеко не был положен конец страшной силе ассасинов. Уже в 495 (1102) г., еще при жизни Хасана ибн Саббаха, правитель Халеба, Ридван, сын Тутуша и племянник Мелик-шаха, государь столь же бессовестный, сколько опрометчивый, выдумал призвать ассасинов в Сирию для того, чтобы упрочить за собой свое владение, теснимое магометанскими эмирами и крестоносцами; Ридван допустил даже, чтобы ассасины устроили в самом Халебе свое миссионерское общество.

Отсюда им удалось в 520 (1126) г. овладеть городом Панеасом (по-арабски Банияс) у южного подножия Хермона, правда они уже в 523 (1129) г. должны были снова отказаться от него, но в 527 (1132/33) г. они имели возможность купить крепость Кадм, лежащую в горной местности, к западу от Хамата, и отсюда в 535 (1140/41) г. напали на крепость Мазяд или Мазяф, находившуюся на неприступной скале и до тех пор принадлежавшую маленькому княжеству Шейзару, теперь же она сделалась центром такой же системы горных замков, какая существовала вокруг Аламута. Эту местность в то время, как и теперь, населяли нусайриты, секта тоже шиитского происхождения, по которой этот округ обыкновенно назывался Джебель-ан-Нусарийя (горы нусайритов). Хотя учение нусайритов близко к учению друзов и измаилитов, тем не менее нусайриты питали и к тем и другим живейшую ненависть; но, владея неприступными укреплениями, ассасины были неоспоримыми повелителями страны, и известно, что во время нескончаемых смут Крестовых походов они могли играть здесь роль не менее значительную, чем в Персии; даже когда монголы проникли и в Сирию, то по крайней мере отдельные измаилитские крепости устояли против этих ужасных завоевателей. Только в 671 (1273) г., после того как власть ассасинов была значительно ослаблена могущественным египетским султаном мамелюков Бейбарсом, они подчинились этому султану, который, так же как его преемники, не брезговал иногда пользоваться кинжалом федавия. Впоследствии ассасины здесь, как и на далеком Востоке, в Индии, обратились в безвредную секту, остатки которой встречаются и до сего дня в местности Химсе.

Нетрудно понять, что помешало ассасинам, несмотря на их долговременное существование и силу сопротивления, выйти из рамок зловредной секты и образовать из себя государство, как это удалось столь близко с ними связанным по своему происхождению карматам Бахрейна и Фатимидам. Между тем как те и другие сумели в надлежащий момент приобрести власть над известным национальным элементом, арабским или берберским, с самого начала делая орудием борьбы меч мятежника, а не кинжал убийцы, – ассасины не обладали никаким средством влиять на крупные массы народа, которых довольно легко привлечь к себе открытым насилием, но никак не коварным убийством. Я не думаю также ни в каком случае, что Хасан ибн Саббах когда-либо намеревался идти той же дорогой, как упомянутые измаилитские его собратья. Всякий раз, когда мы слышим о возмущениях, задуманных батинитами[79 - «Батин» по-арабски означает внутреннюю сторону предмета в отличие от внешней, и измаилиты могут называться батинитами потому, что они считают свое аллегорическое толкование Корана (II, 293) уяснением внутреннего смысла божественного слова.], как большей частью называют их историки, то дело идет или о завоевании нового укрепления, или об обыкновенном бунте с единственною целью вызвать смуты и несчастья. Таким образом, за действием ассасинов не скрывалось истинно национальной подоплеки, хотя отдельные приверженцы и видели в своей секте выражение недовольства персов шиитского направления турецким управлением: вследствие этого ассасины, как мне кажется, не пытались возбудить к открытому восстанию более обширные округа, как, например, так близко к ним лежащие Табаристан и Джурджан – старинные центры непокорности всякому правительству. Впрочем, хотя темная деятельность этой беспримерной в истории династии – частные судьбы которой не представляют для нас дальнейшего интереса – зависела единственно от сравнительно незначительного числа отдельных личностей, но она имела огромное влияние на развитие исламского мира. Где бы только, от Хорасана до Сирии, ни возвышалась, во время вскоре разразившихся войн между султанами и эмирами, выдающаяся личность, нарушавшая – по мнению главы секты, который внимательно следил за всеми событиями из своего Орлиного Гнезда, – равновесие борющихся друг с другом сил, для нее уже был отточен кинжал федавия, и не раз таким способом внезапно оканчивалось начинавшееся улучшение печальных государственных условий. Если глава ассасинов не стремился возбуждать в массе народа иного волнения, кроме волнения страха и ужаса, то, с другой стороны, он, естественно, желал быть вполне уверенным в том, что с ним везде находятся в согласии подходящие для его целей люди, которые могли доставлять ему ценные сведения и от которых он мог ожидать, что они повлияют в желательном для батинитов направлении на государей и придворных, заведут интриги при дворах султанов и эмиров, словом, сделают все нужное для достижения питаемых главою секты намерений.

Мы имеем доказательства, что высокопоставленные военачальники и сановники сельджукских династий не раз вступали в тайные сношения с повелителями Аламута. Слишком многие были готовы оказывать весьма веские услуги за то, чтобы удар кинжала был направлен на соперника или на личного врага, и скоро стало ясно, что прилив новой турецкой крови в тело стареющего арабско-персидского ислама не вызвал оздоровления испорченных соков; врожденная турецкая честность была вытеснена уже в третьем поколении господствующих семей персидскою склонностью к обману и хитрости, и если магометанские государи до появления на сцене великого Нуреддина могли почти сравняться в вероломстве с христианскими рыцарями-крестоносцами, то не могло быть и намека на то, чтобы нашелся человек, который смелым и честным ударом поразил бы батинитского дракона – того дракона, которого так удобно было в случае нужды употребить для истребления опасного противника. Не раз по повелению султана войска его направлялись против Аламута, и не раз жители Орлиного Гнезда были почти принуждены к сдаче голодом; но всякий раз случалось какое-нибудь таинственное происшествие – то внезапная смерть повелителя, то неосторожность нападающих, так что в последнюю минуту приходилось снять осаду. Нам так же легко представить себе ослабляющее влияние подобных обстоятельств на всю государственную жизнь, как вообразить ту иронию, какую вызывало в страшном знатоке людей Хасане, «старце гор»[80 - Шейх аль-джибаль, как называли его и позднейших повелителей Аламута, нередко также лиц, стоявших во главе сирийских ассасинов.], и в его преемниках сознание, что, в сущности, весь этот ничтожный мир получает своих правителей с Аламутской скалы, недаром и по форме похожей на льва, готовящегося к прыжку.

Если Хасан ибн Саббах находил удовольствие в сатанинском романтизме созданного им себе положения, то само собой разумеется, что он не забывал об отмщении «крестьянскому сыну и турку». В 485 (1092) г., когда он, вероятно, был как раз занят обучением своих федавиев, случилось событие, которое в первый момент, вероятно, рассердило его, так как оно не дало ему возможности произвести желаемое впечатление, но которое в то же время должно было в значительной мере содействовать поддержанию и усилению его власти. Он только что с большим трудом, посредством ночного нападения, отделался от войска, посланного его прежним другом Низамом аль-Мульком для разрушения Орлиного Гнезда, и, может быть, раздумывал, как бы ему отплатить за оказанное ему внимание, как вдруг пришло неожиданное известие: турок и крестьянский сын разошлись после двадцатилетней совместной деятельности, ознаменованной самыми блестящими успехами. Мелик-шах, которому было в то время 38 лет, находясь в цвете сил и в полном развитии своей власти, вероятно, чувствовал себя подчас стесненным той самостоятельностью, которую приобрел Низам аль-Мульк во время своего тридцатилетнего управления государством и которую он удерживал за собой и в семьдесят семь лет, благодаря признанию его заслуг и опытности. Как бы то ни было, но возможно, что оба они могли бы продолжать работать вместе, памятуя о своей долговременной и испытанной верности друг другу и о том, как недолго осталось жить визирю, если бы не разъединил их самый опасный из всех опасных в нашем мире элементов, именно честолюбивая женщина. Это была Туркан-хатун, самаркандская султанша, которая, преследуя свои своекорыстные цели, погубила и себя, и власть своих родственников. У Мелик-шаха был от нее сын Махмуд, родившийся в 480 (1087) г. и в то время имевший несколько больше пяти лет от роду; кроме того, от других жен у Мелик-шаха были еще сыновья: Баркиярок (род. 471 = 1078/79 г.[81 - Год этот сомнителен, так как Ибн аль-Асир, которому мы обязаны этой датой (см.: Journ. as., V sеr., II, 430), в другом месте (там же, II, 321), говоря о смерти Баркиярока (498 = 1104 г.), дает ему только 25 лет. Во всяком случае, это был старший из сыновей Мелик-шаха, как положительно утверждает тот же писатель (ed. Tornberg, X. 146). Год рождения Синджара также указывается различно, и рядом с 479 г. встречается 476 (1083) г.]), Мухаммед (род. 474 = 1082 г.) и Синджар (род. 479 = 1086 г.). Когда поднялся вопрос о престолонаследии, то все говорило в пользу Баркиярока, не только потому, что он был старший, но и потому, что мать его происходила из рода сельджуков, а это имело влияние на отношение к нему многих из высокопоставленных лиц государства.

Ввиду этого, когда Мелик-шах, еще будучи во цвете лет, начал, по весьма понятным причинам, обсуждать это важное дело, то Низам аль-Мульк высказался в пользу Баркиярока, и Мелик-шах, по-видимому, склонялся к тому, чтобы и в данном случае последовать совету своего визиря. Но на это никак не могла согласиться Туркан-хатун. Женщина умная и энергичная, она стремилась играть первенствующую роль в случае смерти своего супруга; поэтому все ее усилия были направлены к тому, чтобы наследником был провозглашен ее маленький сын, и так как в этом отношении она встретила отпор со стороны визиря, то она решила свергнуть его. Она сумела внушить султану, что министр недостаточно чтит авторитет государя, что сыновья и другие родственники визиря, которых он посадил на самые доходные места, позволяют себе всевозможные злоупотребления относительно служащих и подданных, словом, что Низам пускается на самые бессовестные проделки, прикрываясь именем своего повелителя. «Пословица гласит: кто слушает, тот верит», – умно замечает по этому поводу персидский историк. И действительно, Мелик-шах поддался влиянию нашептываний на старинного слугу своего дома; через некоторых придворных султан послал визирю весьма немилостивое распоряжение, давая ему при этом почувствовать его подчиненное положение по отношению к своему повелителю и приказывая ему положить предел злоупотреблениям, в которых его обвиняли. Престарелый визирь был возмущен до глубины души подобным неделикатным поведением государя, который был обязан Низаму своею властью и своими величайшими успехами; он громко выразил свое неудовольствие в присутствии вручивших ему султанскую грамоту и заключил свои слова так: «Его корона неразрывно связана с моим письменным прибором; если я закрою свой прибор, то и корона его погибнет!» Эти пророческие, но не в придворном духе сказанные слова[82 - Слова эти, как и прочие обстоятельства падения Низама, передаются весьма различно; я держусь древнейшего источника, Ибн аль-Асира, X, 138.] были переданы Мелик-шаху; можно себе представить, какое впечатление произвели они на без того уже разгневанного повелителя. Хотя было решено не действовать официально против визиря, заслуги и значение которого признавались всеми слишком открыто, но втайне делались приготовления с целью раз навсегда избавиться от неприятного старика[83 - Если судить по тексту Ибн аль-Асира (X, 139), трудно снять с Мелик-шаха подозрение, что преступление было совершено с его ведома. Летописец, может быть, нарочно выражается неопределенно, говоря, что «вследствие этого он погиб жертвою (тайных) приготовлений», так как не хочет допустить такого постыдного поступка со стороны восхваляемого им Мелик-шаха. Вероятно, никогда не будет разъяснена тайна, которою окружена смерть как Низама, так и Мелик-шаха. Известно только, что убийцей первого был измаилит и, следовательно, посланец Хасана ибн Саббаха из Аламута; выгодна же была смерть визиря султанше Туркан-хатун и ее доверенному лицу, Тадж аль-Мульку, которых можно подозревать в тайном соглашении с смертельным врагом их врага. Мы не знаем, способны ли они были задумать отравление Мелик-шаха в союзе с ассасинами и с халифом Муктадием, давно настроенным против султана. Замечательное совпадение смерти султана с умерщвлением его визиря возбуждает подозрение, что Мелик-шах умер насильственною смертью ввиду тех угроз, которые извергал против обоих Хасан ибн Саббах несколькими десятилетиями раньше.]. Во время рамадана 485 г. весь двор собрался в Багдад, и 10-го числа упомянутого месяца (14 октября 1092 г.) во время стоянки в поле, близ Нихавенда, Низам аль-Мульк был заколот федавием, явившимся к нему под видом просителя. Туркан-хатун и секретарь ее Абуль Ганаим, главное орудие ее планов, могли торжествовать: доверенное лицо султанши было сделано визирем, получив почетный титул Тадж аль-Мульк («венец царства»), а на высшие государственные должности были назначены, вместо приверженцев убитого, креатуры султанши. Но как только это свершилось, Мелик-шах, вскоре после своего прибытия в Багдад, заболел, как говорят, горячкой и ночью 16 шавваля 485 г. (18–19 ноября 1092 г.) сошел в могилу вслед за своим великим министром.

Ключ к уяснению всех дальнейших событий заключается в понимании положения, в каком находились провинции и двор в ту минуту, когда государство сразу лишилось блестящего и сознававшего свое могущество повелителя и опытного, энергичного визиря: необходимо ясно изобразить это положение. Из Исфахана, столицы государства, непосредственная власть султана распространялась на Мидию, Хузистан и Ирак, эмиры которых – за исключением несколько более свободных бану мазьядов на Евфрате и багдадского халифа – в соседстве с резиденцией подчинялись без ограничений влиянию правительства. Кирман, а может быть, и Фарс находились под властью сына Кавурда Туран-шаха, который приходился Мелик-шаху двоюродным братом и который, хотя и будучи довольно независим, действовал заодно с центральною властью. Восток был разделен между известным количеством наместников, из которых интерес для нас представляет Ануштегин[84 - Нам неизвестно достоверно, кто из этого семейства был первым наместником Хорезма – Ануштегин или сын его Мухаммед, во всяком случае, получивший эту страну в 490 (1097) г.] из Хорезма, как родоначальник одной из последующих династий; рядом с ними в это время уже выступил на первый план мятежный повелитель ассасинов в Аламуте. Азербайджан, Месопотамия и Армения распадались на различные большие или меньшие округа, пользовавшиеся известной самостоятельностью; то же самое, еще в большей мере, было на западе. Там, после смерти Сулеймана, сына Кутульмиша, так как сыновья его были посланы ко двору Мелик-шаха, малоазиатские эмиры основали несколько отдельных государств; из них первое место занимали Никея, которой управлял Абуль Касим[85 - Мы находим известие об этом эмире только у византийцев, которые не приводят дальнейшего его имени. О подробностях его отношений к грекам см.: Hertzberg, Geschichte der Bysantiner (Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen, heransgegeben von Wilhelm Gucken, № 59, c. 275).], и округи между Арменией и Халисом с главным городом Сивас (греческая Себаста), которые подчинялись Гумуштегину, называемому Ибн Данишмендом[86 - То есть «сыном школьного учителя»; говорят, что должность такового занимал его отец до поступления в военную службу. Семья эта принадлежала к туркменам; ее называют династией Данишмендов.]. Связь обоих с Исфаханом была довольно слаба; зато власть султана прочно признавалась в Сирии: в Дамаске жил брат султана Тутуш, в Иерусалиме наместник Тутуша Ортек, а наряду с ними – Ак-Сонкор в Халебе, Ягы Басан – в Антиохии и другие в главных городах Месопотамии. Мелик-шах и Низам аль-Мульк поддерживали в эмирах чувство зависимости с тех пор, как султан сам установил порядок в этих местностях; даже брат повелителя, во время пребывания последнего в Багдаде, должен был не раз являться ко двору для подтверждения своей готовности повиноваться. Но на послушание этих высокостоящих лиц государства можно было рассчитывать – и не только в более отдаленных провинциях – лишь до тех пор, пока лиц этих сдерживало искреннее уважение к могуществу правительства.

Из многих свидетельств нам известно, что дела династии с самого начала были более чем сомнительны; если же к прежним восстаниям дядей и братьев присоединились серьезные споры о престолонаследии между честолюбивыми матерями несовершеннолетних детей, то все царство должно было обратиться в кучу кружащихся и теснящих друг друга атомов, между которыми не существовало связующего звена. Таким звеном не была даже религия; несчастный багдадский халиф в качестве главы духовного принужден был, например, три раза признавать султаном новое лицо между зуль-хиджжей 492 г. и раджабом 493 г. (ноябрем 1099 и маем 1100 г.), смотря по тому, теснили ли его больше солдаты Баркиярока или Мухаммеда. То, что считали правильным эмиры, казалось правильным подчиненным им начальникам и солдатам; смотря по настроению или руководясь собственною выгодой, каждый во всякий данный момент готов был перейти на сторону другой партии; и те же самые турки, которые только что покорили полмира и повсюду выказывали по отношению к христианам обычную безумную храбрость, просто-напросто убегали, когда им вздумается, с поля битвы. После того, что было говорено о тузах и туркменах, нам нечего описывать, как при таком положении дел у турок утрачивалась дисциплина, как они начали свирепствовать среди мирных жителей городов и сел, едва успевших вздохнуть свободно, как грабили их и производили среди них всевозможные ужасы, на какие только способны грубые солдаты; может быть, они и сделались немного менее грубыми в этом третьем поколении, но, судя по тому, что доходит до наших ушей, грубость их не уменьшилась значительно. Восставали друг против друга провинции и даже города, когда на другой день после одержания султаном победы десятки тысяч его солдат разбегались, а после решительного поражения тот же султан по капризу могущественного эмира снова мог взять перевес над своим противником. Против подобного расстройства существовало только одно средство: власть выдающейся личности, которая заставила бы уважать себя и собрала бы в прочное целое разрозненные песчинки. Такие личности существовали впоследствии, хотя после смерти Мелик-шаха уже никогда больше власть Сельджука не простиралась одновременно на всю страну между Оксусом и Сирией; но пока, в течение целых десятилетий, не могло быть и речи о великой личности. Четверо детей, начиная с пяти до четырнадцати лет, несколько матерей этих детей – из которых одна хотя и стоила мужчины, но все-таки не была мужчиной, – а вокруг них толпа офицеров и сановников, частью честолюбивых и воинственных, частью развратных и никуда не годных, – таково было наследие Тогриль-бека и Альп Арслана! К тому же за всем наблюдал страшный начальник ассасинов, которому, несмотря на его восемьдесят лет, суждено было еще три десятилетия[87 - Так как Хасан ибн Саббах умер лишь в 518 (1124) г., то он жил более 100 лет; если же нет, что, конечно, сомнительно, то сообщения Мирхонеда (ср.: Notices et extraits; IX, Paris, 1813, с. 143, 1920), по крайней мере в главном, основаны на истине.] следить за событиями из своего Орлиного Гнезда и который с ужасной расчетливостью перерезал кинжалом федавия почти каждую нить надежды, как только благодетельная судьба начинала сучить ее. Человек этот и его преемники имели для судеб Востока гораздо более сильное и вредное значение, чем вторжение крестоносцев, которое также способствовало общей смуте и которое почти одновременно обрушилось на западные пограничные земли мусульман.

Огромное значение Крестовых походов для развития западных государств и народов как в политическом отношении, так и относительно прогресса цивилизации не должно вводить нас в заблуждение относительно значения этих походов для магометанского Востока. Что для нас было началом новой исторической эпохи, то для ислама имело значение лишь неприятного осложнения внутреннего процесса разложения пограничною войною – продолжительною, нередко опустошительною, но все-таки весьма мало влиявшею на всю государственную систему и вовсе почти не влиявшею на религиозную и культурную жизнь. С самого начала времен халифов происходили постоянные войны с христианами в Сирии и Месопотамии; в последнее время у христиан были отняты большие провинции – Малая Азия, часть Месопотамии и вечный предмет раздора – Антиохия; теперь же приходилось опять отдать им на долгое время как Антиохию, так и Эдессу и прибрежную полосу до Египта. Этим бы дело и кончилось, и, при обладании большей частью Малой Азии, это не было значительным уменьшением прежних владений, если бы франки, заступившие место византийцев, не стремились непременно обладать Иерусалимом, городом священным как для христиан, так и для мусульман и который нельзя было оставить в руках последних. Но если на Западе Крестовые походы представляли собой ряд предприятий, взволновавших почти все христианские страны до самых последних слоев населения, то на Востоке, за исключением западных провинций, Малой Азии, Месопотамии, Сирии и Египта, которых походы эти непосредственно касались, действительно волновался по поводу успехов христиан только разве персидский и арабский Ирак и особенно всегда фанатически настроенный Багдад. К тому же в этих непосредственно затронутых владениях эмиры, которые всегда старались уклониться от влияния центральной власти, не руководились, по крайней мере для ближайшего будущего, политикой, которая имела бы в виду общеисламские интересы. В то время как Абуль Касим, повелитель Никеи, вступил в сношения с византийцами, чтобы усилить независимость своего положения по отношению к Мелик-шаху, сирийские владетели начиная с 502 (1108) г. не стыдились добиваться союза франков для того, чтобы действовать друг против друга[88 - См.: Куглер, История Крестовых походов.]. Разумеется, христианские рыцари поступали точно так же; но им в конце концов удавалось соединяться для отражения нападений мусульман, между тем как последние еще долго не могли соединить всех сил, хотя бы только маленьких сирийских и месопотамских государств, и таким образом, без дальнейших рассуждений, изгнать христиан из своей страны, еще в первые десятилетия после падения Иерусалима и до основания рыцарских орденов. Если же, несмотря на отсутствие единства между мусульманами, крестоносцы все-таки никогда не могли овладеть Дамаском или Халебом и захватили в свои руки лишь узкую береговую полосу Сирии и графство Эдессу, то тем менее могли серьезно пострадать земли, составлявшие ядро Сельджукского царства. Существовала, впрочем, известная связь между сирийскими эмирами, так как, благодаря войнам с крестоносцами, они все более и более отстранялись от споров за престол и от междоусобий, разыгрывавшихся на персидской почве; и наоборот, эти внутренние смуты мешали настоящему восстановлению господства сельджуков, непосредственным результатом которого должно было бы быть вытеснение христиан из Святой земли. Только в Малой Азии дела находились в обратном положении: здесь именно недружелюбные отношения между византийцами и франкскими рыцарями[89 - Куглер, с. 35, примет.; Hertzbergs Geschichte der Bysantiner (Allg. Gesch. v. Oucken, № 59, c. 277–280).] дали сельджукам и данишмендам возможность утвердиться в пунктах, выступающих на запад более, чем было бы желательно, и этим навлекли на христиан гораздо большие бедствия, чем когда-либо стоило потерпеть ради обладания Иерусалимом: ибо из этих форпостов турки впоследствии завоевали Константинополь. Если вспомнить, как поражали современников дипломатическое искусство и политические успехи императора Алексея Комнина и как именно благодаря им, в конце концов, погибло Византийское государство, то снова утверждаешься в мнении, как мало, в сущности, судьбы мира обусловливаются умом и хитростью одного человека.

Вот в общих чертах историческое развитие, предстоявшее владениям мусульман в течение следующего столетия. В центре и на востоке государства держится главная линия сельджуков в лице потомков Мелик-шаха, но власть ее все уменьшается. Постоянные споры о престолонаследии и междоусобицы мешают власти надолго сплотиться в одно целое, и она распределяется между наместниками и эмирами. Последние частью также принадлежат к дому повелителя, но не пользуются, благодаря этому, большей властью: частью они происходят из других турецких родов. Тут на первом плане находятся атабеги, «опекуны», то есть правители, которые являются покровителями и заместителями несовершеннолетних государей: эти правители, более чем в одной из распадающихся провинций, вскоре начинают играть роль западных майордомов или багдадских эмиров аль-умара и, наконец, выступают в качестве самостоятельных властителей в Мосуле, Азербайджане, Фарсе и Луристане[90 - Луристаном называлась в то время, как и теперь, северная часть Хузистана. Название атабегов не ограничено этими четырьмя династиями (или пятью, так как Луристан распадался на две части), но могло быть приложено и ко всякому эмиру, который стоял во главе управления, заменяя собой несовершеннолетнего или слабого государя.]. Благодаря захватам этих властителей, а также благодаря отделению багдадского халифата, который среди всеобщей смуты снова сложился в отдельное государство, территория, непосредственно подчиненная султану, становится все меньше; наконец, власть султана ограничивается одним персидским Ираком, да и то только номинально, после того как и восточные провинции сделались независимыми при преемниках турка Ануштегина, наследственных наместниках Хорезма. Эти новые государи, обыкновенно называемые хорезмшахами, устраняют наконец в 590 (1194) г. последнюю отрасль главной линии сельджуков и, хотя на самое короткое время, объединяют в большое персидско-турецкое государство большую часть прежнего царства сельджуков. Второю линиею сельджуков была линия Кирманская, происходившая от Кавурда, брата Альп Арслана, уже при Мелик-шахе пользовавшаяся некоторой независимостью от центрального правительства, а после смерти этого султана сделавшаяся вполне самостоятельною. При ней страна пережила эпоху спокойного процветания, которой не было подобной в тот период всеобщих смут, если не говорить о наместничестве Хорезма в узком смысле. До 565 (1170) г. государи этой линии, благодаря своей миролюбивой и вместе с тем деятельной политике, доставили государству внешнюю безопасность и внутренний порядок; впоследствии и здесь явились споры за обладание престолом; соседи напали на провинцию, в 594 (1198) г. хорезмийцы овладели Кирманом.

На крайнем западе, в Руме, как говорили восточные народы, то есть в тех частях Малой Азии, которые были покорены турками, держались сельджуки третьей линии, потомки Кутульмиша, на время оттесненные крестоносцами, византийцами и эмирами, но вскоре снова усилившиеся; они держатся не только временно, но, лишив власти данишмендов, а затем расширяя свои владения за счет византийцев, образуют значительное царство Икониум (Кония), как оно обыкновенно называется по своей будущей столице. Это государство играло главную роль в Малой Азии до времен монголов; распавшись же, оно образовало ряд мелких государств, и из него произошли османские турки, завоеватели Константинополя. Ранее всего ускользнули из рук Сельджукской династии Сирия и Месопотамия; часть эмиров этих провинций уже вскоре после смерти Мелик-шаха отказывались повиноваться своему наместнику Тутушу, затем все более и более стесняли его сыновей и, наконец, уже в 517 (1123) г. отняли последний остаток прежнего владения у его единственного внука, который, по крайней мере номинально, был повелителем Халеба. В этих провинциях разъединение было уже так значительно, как нигде до времен монголов; Сирия на время сплотилась только благодаря захвату ее мосульскими атабегами, а затем под властью энергичного Саладина, но потомки последнего снова восставали друг против друга, пока власть их не была уничтожена преемниками Чингисхана.

Из главных частей, на которые распалось государство после смерти Мелик-шаха, очерк наш совершенно исключает одну и отчасти также две другие. О линии Кирманской, кроме сделанной уже общей характеристики, говорить не стоит; а судьбы Сирии и Месопотамии, так же как развитие царства Икониума, так неразрывно связаны с историей Крестовых походов и Византийской империи, что история этих провинций рассматривалась в относящихся к этим вопросам выпусках Allgemeine Geschichte Онкена[91 - См.: Hertzbergs Geschichte der Bysantiner (Allgemeine Geschichte in Einzeldartellungen, herausgegeben von W. Oncken, № 59–72 и 19–21), и Куглера, История Крестовых походов.]. Поэтому для этих провинций мы ограничимся лишь общим обзором, имея в виду отдать должную справедливость чисто исламским явлениям, и прежде всего геройским личностям Нуреддина и Саладина; но сначала мы проследим упадок главной линии сельджуков.




Глава 3

Разложение Сельджукского царства


Когда 16 шавваля 485 г. (18–19 ноября 1092 г.) султан Мелик-шах испустил дух, то Туркан-хатун скрывала смерть своего супруга до тех пор, пока тайно, через посредство своего Тадж аль-Мулька, не добилась того, что эмиры – не без подкупа их богатыми дарами – принесли присягу ее пятилетнему сыну Махмуду, а халиф утвердил его. Потом она отправилась в Исфахан с трупом Мелик-шаха, который и был похоронен в столице; а эмир Кербога прибыл туда тотчас после смерти повелителя, чтобы схватить и заключить в темницу четырнадцатилетнего[92 - Или только двенадцатилетнего.] Баркиярока, которого легко могли провозгласить султаном весьма многочисленные приверженцы прежнего визиря, Низам аль-Мулька. Кербога привел свое намерение в исполнение; но мать Баркиярока, естественно встревоженная судьбою своего сына, тем настоятельнее призвала на помощь партию Низама; царевич был силой освобожден из темницы и провозглашен султаном (485–498 = 1092–1104), и тогда междоусобная война сделалась неизбежной. Которой из обеих партий суждено было одержать в ней победу, в сущности безразлично. При всей своей энергии Туркан как женщина была зависима от своих эмиров, так же как зависел от своих эмиров и Баркиярок или, вернее, его визирь Ис аль-Мульк, сын Низама; дела должны были принять весьма плохой оборот.

Вначале Баркияроку повезло: при приближении Туркан войско его отправилось ей навстречу и дошло до Буруджирда, и так как некоторые эмиры султанши перешли на его сторону, то победа осталась на стороне Баркиярока (в конце 485 г. = январь 1093 г.); только с трудом достигли побежденные Исфахана, где подверглись долговременной осаде. Но окружающие молодого государя не сумели воспользоваться своим успехом достойным образом: визирь, ничтожный сын своего великого отца, и высшие сановники проводили время главным образом в пьянстве, самого же Баркиярока забавляли детскими играми; неудивительно поэтому, что при таком упражнении в своих обязанностях государя он остался на всю жизнь лишь игрушкой обстоятельств. Главным делом его двора было умерщвление Тадж аль-Мулька, взятого в плен при Буруджирде; впрочем, он заслужил этого, если его справедливо обвиняют в убийстве Низама. Во всем остальном дело окончилось мирным договором, по которому Туркан должна была сохранить за собой и своим сыном Махмудом Исфахан и Фарс, а Баркиярок – сделаться султаном и царствовать над остальными провинциями. Но когда последний овладел городами Мидии, нападение стало грозить ему с другой стороны: дяде его Тутушу, жившему в Дамаске, вздумалось заявить свои притязания на султанство, и он в союзе с Ягы Басаном Антиохийским, Ак-Сонкором Халебским и другими эмирами овладел Мосулом (486 = 1093 г.).

Когда оба войска начали сходиться, Ак-Сонкор, считавший выгодным быть стрелкой на весах, вместе с другим эмиром перешел ва сторону Баркиярока; а Тутушу пришлось на время снова удалиться в Дамаск. Пока он набирал войска для нового похода, Туркан, вовсе не имевшая в виду честно выполнять договор, предложила свою руку наместнику Азербайджана, дяде Баркиярока по матери, Измаилу ибн Якути, с тем условием, что он выступит в поход против ее пасынка. Измаил сделал это, был разбит и должен был вернуться к своей покровительнице в Исфахан, где был убит несколькими эмирами, ни за что не желавшими допускать этого брака (486 = 1093 г.). Освободившись от своих ближайших забот, Ис аль-Мульк повез своего молодого государя в Багдад, где послушный халиф теперь ввиду перемены обстоятельств даровал свое благословение старшему сыну Мелик-шаха (в начале 487 = 1094 г.); это развеселило всех – развеселило настолько, что все стали чувствовать себя в полной безопасности, так что эмиры не находили более нужным оставаться со своими войсками при султане, а султан не находил времени для того, чтобы прочитывать письма, приходившие из провинций. Конечно, этого нельзя было и требовать от незрелого юноши, но это мог бы взять на себя кто-нибудь из окружающих; тогда он нашел бы печальное известие из Халеба, где Ак-Сонкор подвергся нападению Тутуша, с значительным войском вышедшего из Дамаска, и был разбит, несмотря на содействие отпавшего в это время от Туркан Кербоги, и вместе с последним взят был в плен. Тутуш приказал умертвить Ак-Сонкора, но пощадил Кербогу. Покорив Халеф, Тутуш описал большой круг, быстро прошел через Месопотамию, Армению и Азербайджан по направлению к Хамадану, мимо Баркиярока, который, не подозревая ничего дурного, сидел в Мосуле, а затем в Низибине.

Туркан в это время подала своему деверю Тутушу надежду на то, что вступит с ним в брак; трудно решить, что больше прельщало повелителя Дамаска – обладание ли молодою и, вероятно, красивою вдовою или принадлежащим ей Исфаханом; во всяком случае, он рассчитывал получить то и другое, но честолюбивая женщина вдруг заболела и умерла еще до приезда своего будущего супруга. Некоторые думают, что ее отравили: это стало случаться все чаще среди завидных семейных отношений, существовавших между дядей и племянником. Когда последний или, вернее, его эмиры – визирь Ис аль-Мульк умер в Мосуле – поняли опасность, в которую повергала их смелая кампания Тутуша, то Баркиярок сломя голову поспешил, с бывшей при нем тысячей воинов, назад через Тигр, чтобы раньше своего противника достигнуть укрепленного Хамадана или Исфахана. Между тем Тутуш, успев привлечь на свою сторону азербайджанских эмиров, увеличил свое войско до 50 тысяч; один из его отрядов случайно встретился с ничтожной кучкой Баркиярока, разбил ее и чуть было не захватил в плен молодого государя, который едва спасся вместе с тремя эмирами.

Так как неприятель уже стоял под Хамаданом, эмиры в своей беспомощности не сумели посоветовать Баркияроку ничего лучшего, чем броситься в Исфахан, где со времени смерти Туркан эмиры столицы все еще держали шестилетнего сына ее Махмуда в качестве претендента на власть. И для этой партии было вопросом жизни и смерти, чтобы Тутуш был изгнан из страны, и, по крайней мере на время, совпали интересы братьев и их приверженцев. Тем не менее было рискованно отдать Баркиярока в руки лиц, до тех пор бывших его врагами, и это чуть было не окончилось весьма плохо. Хотя и не без некоторых колебаний, Баркиярок был впущен в город, и официально отпраздновано великое примирение – оба брата должны были публично обняться. Но в то же время приверженцы Махмуда имели тайное намерение отвести глаза Баркияроку, чтобы уничтожить его притязания на власть. Однако и на этот раз счастье улыбнулось Баркияроку: Махмуд как раз вовремя захворал оспой и умер в 487 (1094) г. прежде, чем план этот успел созреть. Тогда эмирам больше ничего не оставалось, как без задних мыслей перейти на сторону единственного находившегося под рукой царевича. Правда, опасная болезнь не пощадила и Баркиярока, и уже разнеслась весть, что Тутуш приближается к столице, покинув осажденный им Хамадан, но тут дела повернулись еще резче.

Хамаданский эмир только притворно сдался Тутушу на капитуляцию, и, как только Тутуш выступил из города, эмир бежал в Исфахан к Баркияроку. Между тем Тутуш решил, что следует попытаться вступить в переговоры, удалился в Рей и написал эмирам своего племянника, стараясь различными обещаниями привлечь их на свою сторону. Пока исход болезни Баркиярока был сомнителен, эмиры тянули это дело. Но Баркиярок выздоровел, и так как ничтожная его личность была, разумеется, гораздо приятнее для влиятельных сановников, чем энергичный образ действий Тутуша, то они открыто порвали отношения с последним и с находившимися в их распоряжении войсками двинулись к Хамадану. Силы их, вначале незначительные, быстро увеличивались во время пути, вероятно потому, что эмиры в персидских городах осознали, что с Тутушем ужиться будет трудно. Тутуш унаследовал от своих предков способность действовать быстро и напролом, но не наследовал умения повелевать; он знал только одно средство обуздывать подданных, а именно жестокость. Он казнил, так же как и Ак-Сонкора, целый ряд эмиров, казавшихся ему слишком самоуверенными или могущественными; но он не умел в то же время привязать к себе надлежащими средствами других. Поэтому войска, собравшиеся вокруг него во время его смелого перехода из Халеба в Хамадан, большей частью разбежались, и когда 17 сафара 488 г. (26 февраля 1095 г.) оба войска встретились близ Рея, под началом Тутуша было лишь 15 тысяч человек, тогда как Баркиярок был окружен 30-тысячным войском. Тем не менее Тутуш, которого не могли испугать никакие цифры, приказал начать бой; но тогда и воины, до тех пор сохранявшие ему верность, перешли большей частью на сторону неприятеля, и с немногими преданными ему людьми сын Альп Арслана погиб в отчаянной битве, как говорят, от руки эмира, всех сыновей которого он некогда приказал умертвить на глазах отца[93 - В этом пункте не все источники согласны; убиение Тутуша приписывают еще некоторым другим, например одному офицеру Ак-Сонкора, также казненного по приказу Тутуша.].

«Когда Аллах чего-нибудь желает, – замечает летописец в этом месте, – то он находит и средство это выполнить». Вот Баркиярок спасается бегством от дяди своего Тутуша, является в Исфахан с небольшою свитой, причем никто его не преследует; если бы за ним погналось хоть двадцать всадников, то они поймали бы его, так как ему пришлось прождать несколько дней перед воротами Исфахана. Потом, когда он вступил в город, эмиры хотели отвести ему глаза; но случилось так, что брат его на второй день после его прибытия захворал оспой и затем умер. Таким образом, Баркиярок вместо Махмуда сделался царем; потом он сам схватил оспу и еще воспаление мозга, но, хотя с того дня, как он был разбит войсками своего дяди, до его выздоровления и выступления из Исфахана прошло четыре месяца, дядя его не двигался с места и ничего не предпринимал. Между тем, если бы он напал на Баркиярока во время его болезни или болезни его брата, то захватил бы власть в свои руки. «Бог, – говорит поэт, – таинственно возвысил тебя, и речи врагов оказались только болтовнею!» Все это весьма верно и прекрасно, но Бог, даже совершая чудеса, не изменяет природы вещей и не дает свободного хода человеческой глупости. Только действительно великий человек умеет обращать такие стечения обстоятельств во благо себе и другим, и, хотя у Баркиярока не было недостатка в добрых намерениях и личном мужестве, он не сделался истинно великим человеком, даже приблизившись к двадцатилетнему возрасту.

Правда, он оценил значение последних событий для восстановления порядка, когда был ранен кинжалом одного ассасина; при этом ему опять посчастливилось остаться в живых. Повезло ему еще и в том отношении, что последний из братьев его отца, Арслан-Аргун, во время восстания, вначале для него благоприятного, был убит в Хорасане рабом в 490 (1097) г., с которым плохо обращался; но бедный юноша решительно не умел справиться со своими окружающими, а так как между ними происходили постоянные ссоры, то нетрудно было предвидеть, чем все это кончится.

Как раньше и позже при всех слабых восточных государях, постоянные несогласия между гражданским и военным сословием возбуждались денежным вопросом. «Визирь, – так гласит летопись, – дурно обращался с войсками и уменьшил им жалованье; он не постыдился даже коснуться доходов эмиров». В глазах эмиров последнее было непростительным преступлением, поэтому, когда в 492 (1099) г. младший брат Баркиярока Мухаммед восстал в своем наместничестве Азербайджане, то эмиры не только покинули своего повелителя, но даже убили визиря, разрешили солдатам ограбить палатки султана, его матери и других приближенных и потом как ни в чем не бывало перешли на сторону Мухаммеда. Пока Мухаммед осаждал Рей и там приказал задушить мать своего брата, разлученную с сыном, Баркиярок должен был бежать в Хузистан, где очутился в самом плачевном положении, между тем как багдадский халиф, получив известие о легкой победе Мухаммеда, разумеется, тотчас же приказал молиться за последнего.

Печальная история Баркиярока дает нам живое представление о полном разъединении сельджукского царства начиная с того момента, когда оно перестает чувствовать над собой руку сильного властителя.

Баркиярок назначил своим наследником своего четырехлетнего сына Мелик-шаха II, и едва атабег его, Аяз, успел выхлопотать для него в Багдаде благословение халифа, как туда же явился Мухаммед с целью оспаривать это благословение. Войска оказались ненадежными, и Аязу пришлось уступить; в благодарность за это Мухаммед велел коварно умертвить его. Нам неизвестно, что сталось с маленьким Мелик-шахом; как бы то ни было, Мухаммед был тотчас же единодушно признан султаном, так как ни один член верховной семьи не был в состоянии оспаривать его притязаний.

Так как Синджар, обладавший Хорасаном, нисколько не стеснял его и со своей стороны сохранил прежнее отношение, то царствование нового султана (498–511 = 1105–1118) было для Персии и для Востока сравнительно спокойным и благодетельным – блестящее подтверждение того положения, что очень дурные люди иногда могут быть весьма дельными государями. Эмиры весьма страшились его известного коварства и в пределах его власти не смели шевельнуться; поэтому Мухаммед мог помышлять о распространении своего влияния на такие владения, где при слабом Баркияроке оно почти исчезло, – на Мосул и Ирак. После смерти Мелик-шаха за обладание Мосулом спорили преемники Укейлидов, потом городом овладел (489 = 1096 г.) Кербога, который после смерти Тутуша снова сделался свободным и сильным; он управлял Мосулом до своей смерти в 495 (1102) г. Затем этот важный пункт снова сделался яблоком раздора между различными эмирами, пока в 500 (1106) г. султан Мухаммед не отправил туда наместника по имени Джавали, который нанес поражение при реке Хабуре (20 зуль-кады 500 г. = 13 июля 1107 г.) храброму сельджуку из Рума Килидж Арслану, вторгшемуся из своего Икониума, и вскоре затем занял Мосул. Когда Килидж Арслан увидел, что сражение проиграно, несмотря на все его геройские подвиги во время боя, то, не желая достаться живым в руки жестокого Мухаммеда, бросился вместе со своим конем в реку; с тяжелым вооружением он пошел ко дну, а после него никто уже не посмел оспаривать провинцию у султана. Когда же в 502 (1108) г. эмир Маудуд ибн Алтунтегин по приказанию султана явился заменить Джавали, то последний не мог удержаться в Мосуле и отправился в Харран, откуда он впоследствии принял участие в борьбе с крестоносцами.

Овладев вновь Мосулом, столь близким к Эдессе, находившейся в руках христиан, султан Мухаммед приблизился к их владениям. Маудуд упорно боролся с франками, и если бы сирийские и месопотамские эмиры хоть на время могли бы отрешиться от своих своекорыстных стремлений и вечных ссор, то этому энергичному человеку теперь же удалось бы сломить могущество христианских владетелей. Несмотря на все препятствия, он достиг того, что воля его была законом в Дамаске, который он избрал средоточием своих военных действий. Отсюда, благодаря целому ряду успехов, он сумел сделать свое имя страшным для рыцарей-крестоносцев, но усиление такого дельного человека не понравилось ассасинам, и в 507 (1113) г. он погиб от их кинжала. Преемник его в наместничестве в Мосуле не был в состоянии подавить вновь поднявшиеся восстания эмиров в Месопотамии, ему пришлось постоянно бороться с ними, и даже удаление наместника Хамадана в Сирию в 508 (1115) г. не имело результата. Таким образом, о восстановлении влияния правительства в западных провинциях нечего было и думать, хотя Мосул, при сменявшихся в нем наместниках, все еще подчинялся повелениям султана.

И в другом месте султан пытался утвердить свой авторитет. В борьбе между ним и Баркияроком нередко принимали участие жившие в Западном Ираке арабы бену-мазьяды, которые удачнее других арабских царьков сумели уцелеть между могучими лапами Альп Арслана и Мелик-шаха. Их бедуинское государство занимало землю по обе стороны Евфрата, по соседству с развалинами Вавилона; существующая до сих пор близ древнего Вавилона Хилла была главным пунктом этой своеобразной общины, заставившей в последний раз чисто арабский княжеский род вмешаться в судьбы исламского мира. Глава этого маленького царства, Садака, несмотря на более утонченные нравы того времени, был еще настоящим бедуином, храбрым, отважным и хитрым. Вначале он помогал Баркияроку, но в надлежащий момент перешел на сторону Мухаммеда (494 = 1101 г.) и сумел в последующие времена под видом неусыпной преданности Мухаммеду распространить свою власть почти на весь Ирак. Но тогда он стал казаться Мухаммеду слишком могущественным, а его манера держать себя слишком самостоятельной для вассала; наконец после долгих переговоров дело дошло до открытого разрыва Садаки с Мухаммедом, и честолюбивый араб, встретившись близ Багдада с выступившим против него из Персии войском под начальством самого султана, потерпел поражение и был убит в 501 (1108) г.

Мухаммед был если не благородной, то сильной личностью: он не отступил даже перед самым опасным предприятием, на какое только мог решиться государь того времени – перед возобновлением борьбы с могуществом «старца горы» Хасана, главы ассасинов. Мы знаем, что шайки убийц действовали даже в столице; о распространении зла можно судить по тому, что ассасины завладели даже крепостью Шах-Диз («Царской крепостью»), которую построил на горе близ столицы сам Мелик-шах, чтобы держать в своих руках Исфахан; из этой-то крепости смертельные враги его преемников повсюду разносили страх и опасение за свою жизнь. В 500 (1106/07) г. по приказанию султана войска его сделали серьезное нападение на обладателей замка. Хотя ассасины пускали в ход всевозможные хитрости, чтобы утомить и обмануть осаждающих, к концу 500 (1107) г. удалось уничтожить это горное гнездо и еще несколько других, в которых по соседству, до самого Хузистана, скрывались батиниты.

За это султану было отплачено умерщвлением целого ряда его эмиров, и между прочими Маудуда, но это нисколько не устрашило Мухаммеда: «он сознал, – говорит арабский историк, – что благополучие государства и подданных требует полного истребления ассасинов, опустошения их владений и покорения их крепостей и замков». С 505 (1111/12) г. в Персии удалось настолько оттеснить ассасинов, что одно из главных лиц, на которых была возложена эта истребительная война, Ширгир, атабег сына Мухаммеда, Тогриля, в городе Саве, в Мидии, успел окружить непроницаемой стеною войск само неприступное Орлиное Гнездо Аламут и чуть было не принудил его голодом к сдаче. К концу 511 г. (началу 1118 г.) нужда в горном замке возросла до крайней степени. Давно уже каждому человеку выдавали в день по кусочку хлеба и по три ореха; капитуляция при условии свободного отступления, предложить которую принужден был непреклонный, древний годами Хасан, была отвергнута, и можно было ожидать, что через несколько дней осажденные сдадутся на произвол осаждающих или неизбежно погибнут голодной смертью. Но тут получено было известие, что 24 зуль-хиджжи 511 г. (18 апреля 1118 г.) султан Мухаммед после продолжительной болезни скончался в своем дворце в Исфахане. Мухаммеду было лишь 37 лет, старшему сыну его четырнадцать, двум другим около 9 лет, и, следовательно, предстояли неспокойные времена. Поэтому никакие увещевания Ширгира не могли принудить войско к выжиданию, солдаты разбежались, и Аламут был спасен. Повелители его могли снова беспрепятственно восседать на своих утесах и держать в руках ужасный бич, разрывавший несчастную Персию.

Неудивительно, что скоро начали высказывать подозрение – мы не можем судить, насколько оно было верно, – что Мухаммед был отравлен по проискам ассасинов. Как бы то ни было, власти сельджуков наступил конец; не только опять почувствовалось зло измаилитской секты, но вырвались на свободу и другие элементы беспорядка и восстаний.

То, чего достиг султан Мухаммед, хотя и не без коварной жестокости, было обречено на неминуемую погибель, так же как 26 годами раньше суждено было погибнуть полновластию умиравшего Мелик-шаха. Скончавшись во цвете лет, Мухаммед оставил трех несовершеннолетних детей, и еще долее, чем после Мелик-шаха, суждено было продолжаться раздорам и войнам, которые поддерживались эмирами от имени тех или других членов сельджукской династии. И когда через тридцать пять тревожных лет, в 547 (1152) г. умер последний из трех сыновей Мухаммеда, то авторитет династии погиб навсегда, и последующие представители ее едва ли могли бы играть опять первенствующую роль, если бы унаследовали даже кулак Альп Арслана или лукавство Мухаммеда. Если же, несмотря на это, между Оксусом и Евфратом не везде возникла та же смута и распущенность, какие были при Баркияроке, то причина этого находится вне сельджукской династии.

В числе людей, снова начавших играть свою двусмысленную роль «опекунов» или атабегов султанских детей, находилось несколько выдающихся личностей, которым удалось сделать наследственным в своих семьях положение мажордома; таким образом на развалинах погибающей династии возникают новые роды, которые обеспечивают сносное существование по крайней мере некоторым провинциям, пока и эти отдельные маленькие государства не покоряются власти более сильной. Процесс разложения государства, принимающий такую форму, мог, по-видимому, остановить в момент смерти Мухаммеда один человек, именно Синджар, единственный оставшийся в живых сын Мелик-шаха, с 490 (1097) г. управлявший Хорасаном с принадлежавшими к нему провинциями.

Повзрослев, Синджар освободился от руководства своего атабега и сделался предусмотрительным и энергичным правителем; можно было ожидать, что он попытается твердою рукою установить единство государства. Он не раз вмешивался в дела западных провинций. Еще в 513 (1119) г., когда старший из сыновей Мухаммеда Махмуд, по-видимому, успел на мгновение достигнуть осуществления своего притязания, или, вернее, притязания своего атабега, на султанство и верховную власть над всеми странами, подвластными сельджукам, в Мидию явился с большим войском Синджар, разбил Махмуда при Саве и согласился заключить с ним мир лишь на том условии, чтобы имя его на молитвах поминалось всегда раньше имени племянника; насколько нам известно, это постановление исполнялось как в Багдаде, так и в Исфахане.

Судя по этому, Синджар должен был считаться пожизненно настоящим султаном, и царствование его должно было бы считаться в 513–552 (1119–1157) г. счастливым. Но то признание его авторитета, на какое он претендовал и которое он еще раз отвоевал военною силой у Махмуда, а затем у его брата Масуда (522 = 1128 г. и 526 = 1132 г.), по мнению Синджара, ни в каком случае не обязывало его заботиться о спокойствии и порядке в подвластных ему странах. В царствование брата своего Мухаммеда, как мы это яснее увидим впоследствии, он не только прочно утвердил свою власть в Хорасане и прилегающих местностях, но заставил газневидских соседей с новою силой признать авторитет сельджукского дома. Это должно было способствовать тому, что на деле восточные провинции еще более отделились от интересов государства, во многих отношениях связанных с западом, и это вызвало распадение государства на две половины, из которых восточная через свою столицу Нишапур вела более оживленные сношения с Хорезмом, Самаркандом и Газною, чем с Исфаханом или даже Багдадом, между тем как западная половина пошла по намеченному пути распадения на более мелкие государства, интересы которых были связаны частью с Персией, частью с Сирией.

Если возможно найти некоторый интерес в этом периоде (511–590 = 1118–1194 гг.), то этим он обязан не позднейшим сельджукам, а почти исключительно целому ряду лиц, которые, будучи обычно невысокого происхождения, далеко превосходят своими личными качествами членов династии. Из них прежде всего назовем, кроме последнего из иракских сельджуков, Тогриля III, обоих турок Ильдегиза и Зевги и также сына Садаки Дубейса – последнего араба, как можно было бы назвать его. Он проявил те же качества, какие возвели его отца на вершину счастья перед его внезапным концом. Восстановление власти, начало которой положил в Ираке его отец, и в то же время уничтожение ненавистного могущества сельджуков, которое само разрушило свое дело в момент успеха, – вот к чему в течение семнадцати лет неустанно стремился Дубейс, и только насильственная смерть остановила его в преследовании этой цели. Если ему не удалось образовать нового арабского государства, то удавалось поддерживать раздоры между сыновьями и родственниками султана Мухаммеда, лишившего его отца власти и жизни, и постоянно возбуждать совершенно бесцельный спор о правах общего владетеля арабского и персидского Ирака. Настоящим образом не пользовался этой властью ни один из трех братьев, претендовавших на нее, ибо, хотя каждый из них – Махмуд от 511 до 525 г. (1118–1131 гг.), Тогриль II от 525 до 529 г. (1131–1134 гг.) и Масуд от 529 до 547 г. (1134–1152 гг.) – номинально управлял обоими Ираками под верховной властью своего дяди Синджара, но никто из них не был в состоянии долгое время сопротивляться мятежникам, то и дело оспаривавшим авторитет султана.

После устранения Бундов первые сельджуки если не оставили «владетелям правоверных» никаких владений, то дали им известные средства к жизни. За это халифы даровали свою духовную инвеституру мирской власти султанов, но это, как мы уже выяснили, не давало халифам самостоятельного значения, но из внимания к халифу необходима была известная пышность для поддержания приличной обстановки духовного сана. Поэтому халиф, который в теории был высшим повелителем всех исламских земель, пользовался в Багдаде всеми почестями царствующего монарха; о том, чтобы он не делал ничего неприятного мирской власти, заботился посол султана, который зорко следил за тем, чтобы уполномоченный халифа, все еще носивший титул визиря, не переступал положенных границ при управлении имениями и канцелярией и не захватывал бы области государственного управления. Дело не могло обойтись без довольно частых столкновений между визирем и султанским министром-резидентом, и отношения между султаном и халифом не всегда были такими дружелюбными, как эго считалось официально. Так как в лице своих различных придворных сановников и членов канцелярии, офицеров-телохранителей, управляющих его частными владениями и т. д., халиф имел персонал, необходимый для самостоятельного царствования, то достаточно было ослабления прямого влияния сельджуков на город и область Багдад, чтобы сделать возможным для наместника пророка восстановление нового мирского господства.

Это ослабление, подготовленное уже смутами при Баркияроке, произошло тогда, когда вступили в борьбу атабеги сыновей султана Мухаммеда. На сей раз оно имело важные последствия, благодаря большой энергии, выказанной Аббасидом Мустаршидом, который с 512 (1118) г. занимал халифский престол, еще более благодаря неутомимому нарушителю спокойствия Дубейсу, а более всего благодаря выдающемуся человеку, выступающему в это время на первый план, а именно атабегу Зенги, опекуну живущего в Мосуле Масуда. Зенги, сын известного нам воина Ак-Сонкора, родился около 480 (1087) г.; после падения и смерти своего отца (487 = 1094 г.), по-видимому лишенный всех надежд, он рано выдвинулся замечательным умением владеть оружием уже под началом Джавали, прежнего наместника Мосула, потом продолжал отличаться при Маудуде и его преемниках, пока в 516 (1122) г. не получил самостоятельного начальства в Басите в Южном Ираке.

Между тем со времени смерти Мухаммеда (511 = 1118 г.) Дубейс, раздражая друг против друга его сыновей, усердно старался также восстановить бедуинское царство с столицей Хиллой и достиг по крайней мере того, что большие толпы арабов бродили и грабили по всему Ираку, угрожая самому Мустаршиду. Последний со времени своего вступления на престол халифа усердно старался добиться большей свободы действий путем дипломатических переговоров со спорящими султанами Махмудом в Исфахане и Масудом в Мосуле. И когда в 516 (1123) г., благодаря успехам Дубейса и движению его с новой толпою в направлении к Багдаду, правительство оказалось вынужденным прикрыть город войском, то халиф воспользовался давно ожидаемым случаем лично принять участие в войне вместе со своими приближенными, несколькими телохранителями и другими людьми, преимущественно набранными из числа жителей Багдада.

Правительственные войска, часть которых находилась под начальством Зенги, были довольно слабы и ничего не имели против подобного подкрепления; благодаря ловкому движению Зенги, соединенное войско одержало победу, Дубейс должен был бежать, и это не только обеспечило багдадскому халифу необходимую безопасность, но поставило его в новое, более самостоятельное положение. И когда два года спустя другой брат Махмуда, Тогриль, напал вместе с Дубейсом на Багдад (518 = 1124/25 г.), халиф принимал деятельное участие в отражении этого нападения.

По мере того как усиливалось значение халифа и влияние его на население Багдада, занятого теперь собственными войсками халифа, влияние сельджукского резидента должно было все уменьшаться; в 520 (1126) г. Мустаршид даже решился пригрозить ему, и, когда сам Махмуд выступил с войском, дело дошло до открытой борьбы не только в городе, но войска халифа вторглись даже в Южный Ирак с целью утвердить в важном пункте – Басите – власть Аббасида. Впрочем, они были с кровопролитием изгнаны Зенги, снова занявшим свой пост, и даже в Багдаде халиф не мог долго сопротивляться. В 521 (1127) г. он принужден был заключить мир и принять к себе в качестве резидента Зенги, от которого султан мог ожидать энергичного охранения своих прав и противодействия выказанному Мустаршидом стремлению к независимости.

Но Зенги не находил выгоды для себя в таком неприятном положении; посредством ловкой интриги он достиг еще в том же году положения атабега Масуда в Мосуле, с почетным титулом Имад ад-дин, а вместе с властью над этим важным и укрепленным городом приобрел надолго давно желанную самостоятельность – хотя и прикрываясь именем какого-нибудь ничтожного князька – с намерением употребить эту самостоятельность в свою пользу. Этого он сумел достигнуть настолько, что двадцать лет спустя он умер повелителем значительного царства и, что еще важнее, первым лицом магометанского Востока после великого султана Синджара; но успехов, которые вознесли его на такую высоту, он достиг не на почве Ирака.

В борьбе между сельджукскими соперниками из-за достоинства султана Зенги не раз переходил от одной стороны к другой. Благодаря союзу со своим прежним противником Дубейсом он заручился деятельным помощником для своих предприятий в Ираке и не без затруднений добился ослабления власти султана настолько, что мог быть вполне спокоен в своем Мосуле и, обладая этим безопасным пунктом, энергичнее действовать на западе. Там мы впоследствии опять встретимся с ним; в арабском Ираке его снова заменил сам халиф, который воспользовался для окончательного восстановления своей светской власти спором за престол, возникшим после смерти султана Махмуда (525 = 1131 г.) между братом его Масудом, сыном покойного Дауда, и другим дядей последнего; после нескольких столкновений, в которых Зенги также потерпел поражение, дело окончилось мирным договором, по которому побежденный и угрожаемый приближением Синджара Масуд уступил Мустаршиду самостоятельную власть в Багдаде и его окрестностях (526 = 1132 г.).

Но тут Мустаршида покинуло счастье, до тех пор непрерывно ему улыбавшееся. Усилившись во время войн Тогриля, поставленного Синджаром правителем Ирака, с братом своим Масудом, Мустаршид после смерти Тогриля – когда Масуд снова вступил в борьбу за власть султана с Даудом – решил выступить с вооруженною силой против Масуда; но при Хамадане Мустаршид был взят в плен и вскоре после этого был убит ассасинами в лагере Масуда (529 = 1135 г.). Вскоре за тем жертвой подозрительности того же государя стал Дубейс: покорность старинного врага сельджуков была подозрительна султану, и он произнес Дубейсу смертный приговор, как говорят, после того, как тот был изобличен в вероломных кознях. Как Дубейсу и Мустаршиду, так и сыну и преемнику последнего Рашиду пришлось поплатиться за попытку воспользоваться для усиления своей власти непрестанными войнами между государями и атабегами: в 530 (1136) г. Масуд сам явился в Багдад, заставил халифа обратиться в бегство – во время этого бегства халиф погиб от кинжала ассасина – и принудил всех принести присягу одному из братьев Мустаршида, Муктафи. Между тем и этот последний продолжал политику своих предшественников, и притом с большим успехом; один округ Ирака за другим подпадал под его власть, в 547 (1152) г. были уже осаждены Басит и Хилла, и хотя южные бедуины сохраняли известную независимость и их вторжения не раз повергали в нужду даже большие города, но все-таки верховная власть в общем с этого времени находилась в руках халифов.

Как бы ни старался султан Масуд (529–547 = 1134–1152) укрепить свою власть среди могущественных эмиров, но в годы его несовершеннолетия произошло слишком много такого, что навсегда поколебало власть сельджуков. Войска были исключительно в руках крупных вассалов, все попытки визирей наряду с этими последними доставить влияние правительству оканчивались неудачей, и каждый из атабегов, во власть которого поочередно попадал верховный повелитель, пользовался лишь внешне выказываемым ему доверием для усиления своей собственной власти.

Царевичи, считавшиеся наместниками в Ширазе, Гейдже и других главных провинциальных городах, были игрушками в руках своих «опекунов», и в конце концов Масуд имел так мало возможности сколько-нибудь руководствоваться своими соображениями при выборе этих волков, поставленных охранять овец, что к концу его царствования эти палатные мэры успели сделать свою должность наследственной. Таким образом, с 543 (1148) г. Фарс находился под властью государей из дома Салгаридов, потомков пришедшего в Персию вместе с сельджуками туркмена Салгара[94 - Или Салгура; произношение этого имени твердо не установлено.], из которых эмир Бузабей, будучи наместником Хузистана, с 532 (1138) г. делал постоянные попытки завоевать Фарс и в то же время обеспечить себе самостоятельность. Он погиб в 542 (1147/48) г., в борьбе с эмирами султана, но уже в 543 (1148/49) г. Сонкор, сын Маудуда, одного из братьев Бузабея, снова завладел Фарсом, который оставался сперва в его руках, затем в руках его брата Зенги[95 - Которого не следует смешивать с мосульским атабегом, носившим то же имя.] и потомков последнего до тех пор, пока в 662 (1264) г. монголы не положили конец этой династии. Достоинства Салгаридов, правда, восхваляются часто слишком высокопарными персидскими историками, и продолжительность господства этой династии заставляет нас верить им; во всяком случае, на одного из последних Салгаридов падает луч того блеска, который и в настоящее время окружает самое любимое в Персии поэтическое произведение.

Это атабег Абу Бекр (658 = 1260 г.), которому Саади посвятил свой «Сад роз»[96 - Имеется в русском переводе под заглавием: Гюлистан. С персидского подлинника перевел И. Холмогоров, Москва, 1882.]. Из Фарса Сонкор сделал было попытку овладеть Луристаном; но курдский начальник конницы Абу Тахир Мухаммед, из рода Фадлоев, который именем Сонкора завоевал страну, тотчас же стряхнул с себя зависимость, и так как до него трудно было добраться в суровой горной стране, то он основал там собственную династию, которая под названием атабегов Луристана продержалась до VIII (XIV) столетия, пережив даже монгольскую бурю.

Хотя вообще государи обоих этих государств, можно сказать, разумно воздерживались, за исключением отдельных случаев, от вмешательства во внутренние раздоры разлагавшейся сельджукской династии, но самая могущественная из персидских семей атабегов, именно род Пехлеванов из Азербайджана, осмелилась, рядом с укреплением своей собственной власти, присвоить себе опекунство над самими султанами. С тех пор как Тогриль-бек, Альп Арслан и Кутульмиш завоевали для ислама большую часть Армении и Малой Азии, Азербайджан сделался одною из важнейших провинций государства. Не чувствуя больше угрозы от византийских соседей, наместники Азербайджана могли удержать границы, раздвинутые на север до Куры, и даже лежавший по ту сторону реки Ширван мог причисляться теперь к владениям сельджуков. Как везде, отдельные округа находились и здесь почти исключительно[97 - Однако государи Ширвана – Ширван-шахи, как их обыкновенно называют, – были персидского происхождения.] в руках турецких эмиров; из городов теперь снова выдвинулся главный пункт провинции Арран, Генджа, который и прежде имел важное значение как исходный пункт султана Мухаммеда. Отделенный от собственно Персии и от Ирака высокими горами и быстрыми потоками, он представлял собой подходящее место для честолюбивых полководцев, которые желали сохранить свою независимость от центрального правительства и которые в различных войнах с кавказскими народностями, особенно же с подданными христианского царя Грузии, могли проверить военные способности своих солдат. Здесь жил Дауд, сын Махмуда, не раз отравлявший жизнь Масуду; здесь же суждено было возвыситься тому роду, который должен был заменить собой ослабевших сельджуков. Невольник из турок, в молодости купленный двором Масуда из Кипчака[98 - То есть страны к северу от Каспийского моря.], по имени Ильдегиз, привлек к себе внимание султана и скоро достиг одного из самых высоких положений в военной службе: вероятно, имея в виду поручить вполне преданному человеку надзор за не совсем безопасною личностью, Масуд женил его на вдове своего брата Тогриля и передал ему таким образом опекунство над оставшимся после Тогриля сыном Арсланом, а также управление Арраном и Генджей (между 535 и 540 гг. = 1140–1145 гг.).

Новый атабег, которому его царственная супруга родила двух сыновей, Мухаммеда и Кизиль Арслана[99 - «Красный лев».], оправдал оказанное ему доверие и помог подавить восстание Бузабея; но впоследствии он стал держать себя относительно Масуда и его слабых преемников так же, как и другие эмиры, стремясь, разумеется на словах бескорыстно, охранять права своего питомца. Высокопоставленные лица государства быстро сменили одного за другим трех султанов: двух сыновей Махмуда, Мелик-шаха III (547–548 = 1152–1153 гг.) и Мухаммеда II (549–554 гг. = с 1153 до декабря 1159 или января 1160 г.), а затем одного из братьев Масуда, Сулейман-шаха (554–554 гг. – с декабря 1159 или января 1160 до сентября 1160 г.). Место последнего, согласно решению эмиров, занял Арслан ибн Тогриль (555–572 = 1160–1177 гг.), находившийся под руководством своего атабега Ильдегиза. Тот, кто некогда был придворным невольником, достиг цели своего честолюбия; теперь ему пришло время показать, стоит ли он на высоте задачи усмирить своих природных соперников, прочих вассалов султана.

С большою энергиею взялся он сделать все, что возможно, а после его смерти в 568 (1172/73) г. дело продолжал сын его Мухаммед, прозванный аль-Пехлеваном, то есть «богатырем», и именем которого называется род Пехлеванидов. В созданном им войске насчитывалось 50 тысяч всадников, и господство его простиралось от Кавказа до царства Газневидов, причем ни он сам, ни другие не думали о султане Арслане; но все-таки ему не удалось сделаться господином прочих эмиров. Непокорные вассалы находили поддержку то в халифах, в бесспорном распоряжении которых со времени смут после смерти Масуда находился арабский Ирак и которые всегда пользовались благоприятным случаем, чтобы распространить свою власть еще дальше, то в мосульских Зенгидах или фарсских Салгаридах, к тому же не раз приходилось вести кровопролитные войны с царями Грузии. Но, как при Ильдегизе, так и при сыне его Мухаммеде Пехлеване (с 568 до конца 581 или начала 582 г. = 1172/73 – 1186 гг.), кроме коренных владений палатных мэров, Азербайджан и персидский Ирак с Исфаханом и Реем всегда были связаны друг с другом; только когда бразды правления достались в руки второго сына Ильдегиза Кизиль Арслана, который при жизни брата был ему верным помощником, то рухнул и остаток огромного Сельджукского царства. В Тогриле III, сыне Арслана и последнем из иракских султанов (573[100 - Смерть его отца Арслана некоторые относят к 571, другие к концу 572 или к началу 573 г. Последняя дата кажется мне более вероятною; во всяком случае, вступление на престол Тогриля произошло, вероятно, в начале 573 г.]–590 = 1177–1194), жила часть энергии его предков. Хотя он и терпел опекунство Мухаммеда, который был, по-видимому, весьма выдающеюся личностью, но скоро совершенно порвал связь с Кизиль Арсланом, поведение которого было ему крайне не по душе. Пока Арслан справлял свою свадьбу с вдовою своего брата, султан тайно покинул Рей, где пребывали последние сельджуки со своими атабегами, и когда Кизиль Арслан погнался за беглецом, то Тогриль, несмотря на незначительное число своих спутников, нанес ему поражение при Дамегане (583 = 1187 г.). Это было сигналом к изменению всех обстоятельств в Мидии и Азербайджане. Среди эмиров султан нашел достаточно союзников, и смута достигла своего апогея, когда по просьбе атабега в спор вмешался халиф. Б Багдаде в то время царствовал могущественный и жадный до расширения своих владений Насер, который с удовольствием воспользовался случаем, чтобы нанести смертельный удар ненавистным сельджукам.

В доказательство своего неизменного решения во что бы то ни стало погубить враждебную династию он в 583 (1187/88) г. приказал разрушить дворец, которым в Багдаде еще владели султаны, и вторгся со своим войском в Мидию. Хотя в 584 (1188) г. он и был разбит Тогрилем при Хамадане, но тут подоспели со свежими силами Кизиль Арслан и сын Пехлевана Котлуг Инанедж, и, пока последний занимал Исфахан, сам атабег взял в плен султана и приказал отвезти его в Азербайджанскую крепость. Теперь опять счастье улыбнулось атабегу; но честолюбие его уже не знало пределов.

Несколько лет спустя, в 587 (1191) г., согласившись с Насером, он сам принял титул султана и стал требовать, чтобы ему оказывали царские почести; но вскоре после того, как он совершил роковой шаг, он был найден однажды утром зарезанным на своей постели: может быть, вождь ассасинов счел нужным таким путем положить предел власти Пехлеванидов, а может быть, присвоение им султанского титула не понравилось эмирам. Вскоре после этого (588 = 1192 г.) освободился из заключения Тогриль, снова завладел Западною Мидией, победил Котлуга Инанеджа, выступившего против него, и поселился в Хамадане. После временного и, разумеется, неискреннего подчинения Пехлеванидов начались новые столкновения, и, наконец, Инанедж бежал к Такашу, могущественному султану расширившегося в последние десятилетия царства Хорезма, возникновением которого мы займемся впоследствии. Уже в 588 (1192) г. шах Хорезма воспользовался разложением Сельджукского государства для того, чтобы завладеть Реем; в начале 590 (1194) г. Тогриль попытался снова отвоевать его. Но вместе с изменником Инанеджем сюда подоспел Такаш, и, храбро сражаясь, погиб при Рее 24 раби[101 - Месяц и день битвы не вполне достоверны.] 590 г. (19 марта 1194 г.) последний потомок Тогриль-бека, который не позорил имени своего могучего предка. Вместе с ним угасло и царство сельджуков в Ираке.

Пехлеваниды Узбег и Абу Бекр, братья Инанеджа, еще держались некоторое время в Азербайджане и Арране, и Узбег даже вторгался при случае в Мидию; но оба они были довольно ничтожны и были такими же игрушками в руках своих рабов, как Сельджуки в руках Ильдегиза. К тому же земли на границе Кавказа опустошались грузинами, и смута росла, пока в 622 (1225) г. не попытался прекратить ее знаменитый шах Хорезма, Джелаль ад-дин.




Глава 4

Нуреддин и Саладин. Западная Азия во время Крестовых походов


Если человечество когда-либо необычайно опозорилось в борьбе за то, что принято считать его высочайшим и священнейшим достоянием, то, без сомнения, это было в Крестовых походах. Есть, правда, люди, придерживающиеся рационалистического взгляда и считающие, что эти походы были не чем иным, как выражением того факта, что именно в это время постепенно возвышающемуся Западу становилось у себя дома слишком тесно, что он, подобно необузданному юноше, в период просыпающегося стремления к деятельности должен был выйти из своих пределов, выбрал войну с неверными только потому, что в те времена всякое сколько-нибудь значительное движение само собой искало и обыкновенно находило религиозную окраску. Если же допустить, что средневековый христианский мир, предпринимая освобождение Святой земли из рук врагов Господних, действительно преследовал идеальную цель, то, к сожалению, должно сказать, что их усердие в деле Божием не помешало им подпадать под искушение каждый раз, когда дьявол приходил и говорил: «Все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне»[102 - Мф., 4: 9.]. В данном случае дело никоим образом не касалось всех стран и сокровищ мира, а лишь жалких участков земли, из любви к которым властительные князья Раймунд, Боэмунд, Танкред, Бодуэн и многие другие, не говоря уже об византийском императоре Алексее, считали позволительным не только воевать друг с другом, но при случае и на стороне неверных против своих единоверцев. Правда, как нам известно, магометане со своей стороны поступали не лучше, так что у обеих сторон если не искренность, то, по крайней мере, степень развития религиозного рвения подлежит сомнению.

Дело приняло действительно серьезный оборот как для крестоносцев, так и для мусульман только два раза: для крестоносцев в 492 (1099) г., для мусульман в 583 (1187) г., и оба раза исход был один и тот же. В первый раз Иерусалим был отнят франками у магометан, во второй – тот же город был взят магометанами у франков, и приблизительно этим окончилась история собственно религиозной войны.

Существует лишь весьма малое различие между этими двумя событиями и описанными раньше событиями в Персии и Ираке. Если смотреть с точки зрения магометан, что не особенно трудно, то христианские князья Антиохии, Эдессы и Триполи являют собой не более как себялюбивых и враждующих эмиров: постоянные столкновения их с настоящими, турецкими эмирами с попеременным счастьем очень напоминают распри атабегов по ту сторону Тигра. Крестоносцы также имеют своего халифа в лице иерусалимского короля и, вследствие достойной благодарности заботы Ридвана Халебского, терпели также мало недостаток в ассасинах, которые с полным беспристрастием оказывали свои любезные услуги как Конраду Монферратскому, так и эмиру Маудуду, хотя, впрочем, вначале более тяготели к исламским полководцам, казавшимся им, вероятно, более опасными. Желая быть беспристрастным, надо, однако, признать, что в первое время – позднее отношения стали обратными – мусульманские князья вели себя гораздо более самовольно и бессовестно, чем рыцари-крестоносцы. Когда люди, подобные Гумуштегину, сыну Данишменда, и Джавали, управителю города Мосула, добровольно раздавали имевшиеся у них в руках для исламских интересов козыри[103 - Кутлер, Истории крестовых походов; главным образом cp.: Weil, Geschichte der Chalifen, т. Ill (Mannheim), c. 185, равно как ниже здесь.] в лице своих пленных Боэмунда, Бодуэна и Жосселена, только для того, чтобы рассердить своих противников, Килидж Арслана и Маудуда, то это объясняет тот безнадежный беспорядок, который господствовал в Сирии и Месопотамии при появлении крестоносцев. В 490 (1097) г., в тот момент, когда франки заняли Никею и готовились к походу в Малую Азию, общее положение дел было следующее.

Малая Азия, кроме прибрежной полосы, остававшейся еще за византийцами, была разделена между Гумуштегином ибн Данишмендом на востоке и сельджуком Килидж Арсланом на западе. Последний по смерти своего отца был послан победителем его, Тутушем, ко двору Мелик-шаха; когда тот умер в 485 (1092) г., он мог возвратиться в отеческое наследие и в конце концов был признан эмирами владетелем государства Иконии. В первое время своего правления, продолжавшегося до 500 (1107) г., он, кажется, сохранял к сыну Данишменда дружественные отношения, совсем иначе тогда дело обстояло в Сирии. С падением сильного, хотя и слишком самовольного и властолюбивого Тутуша там господствовала повсеместная неурядица. Из четырех оставшихся после него сыновей мы уже знаем одного – Ридвана, это был чрезвычайно злостный юноша, который немедленно удалил со своего пути двух своих братьев, а третьего, Докака, по всей вероятности, при случае подверг бы той же участи. Последнему, однако, удалось укрепиться в Дамаске вместе со своим атабегом Тогтегином как раз в то время, когда Ридван завладел Халебом; теперь между обоими началась ожесточенная борьба, причем остальные эмиры: Ягы Басан Антиохийский, Сукман Серуджский, один из сыновей Ортока, Дженах ад-Даула Химсский и другие держались то той, то другой стороны. Ильгази, другой сын Ортока, находился в стороне, в Иерусалиме, который был передан его роду еще Тутушем, но и на него готовилось нападение Меликом Афдалем Египетским[104 - По общепринятому мнению (см.: Weil, Gesch. der Chalifen, т. Ill, Mannheim 1851, c. 165, прим. 2; Вюстенфельд, Gesch. der Fatimiden-Chalifen, c. 275), Иерусалим был уже взят египтянами в 489 (1096) г. Я придерживался (II, 346) 491 (1098) г., взятого из другого источника, и буду придерживаться его и впредь.], который не мог не радоваться раздорам турок.

Таким образом, когда в 491 (1098) г. крестоносцы, оттеснив Килидж Арслана и Данишменда, направили свои удары на Сирию, могущество сельджуков в этой стране было уже сильно поколеблено; при таких обстоятельствах можно было ожидать его полного падения. Помощь, оказываемая при взятии Эдессы другими эмирами осажденному в Антиохии Ягы Басану, приходила медленно и была недостаточна. Попытка вернуть этот город, предпринятая Кербогой Мосульским, не удалась, насколько по его неспособности и злостному настроению подчиненных ему начальников, с которыми он дурно обращался, настолько же, если не более, вследствие воодушевления крестоносцев в борьбе за святое дело; этими событиями успех Первого крестового похода был обеспечен.

Египтяне воспользовались отвлечением турецких боевых сил и отняли у Ортокидов Иерусалим (491 = 1098 г.); но они не были в состоянии удержать его за собой от христиан: 23[105 - В верности этого числа нельзя сомневаться, так как назван день недели (пятница); так как шабан имеет 29 дней, то по-арабски это число должно было быть выражено: «когда оставалось еще шесть дней месяца»; в тексте, однако, стоит «семь».] шабана 492 г. (15 июля 1099 г.) святой город пал в руки неверных назареев.

Между тем, какими бы ревностными суннитами ни были турки, эмиры их, очевидно, принимали более к сердцу собственные, мирские выгоды, чем тот позор, какой был нанесен истинной вере: нужно было много печального опыта, пока они сознали, что на самом деле в данном случае мирская выгода совпадала с религиозной обязанностью. Пока же об отражении думал лишь тот, кто испытывал непосредственно нападение христиан, между тем как другие мусульманские князья продолжали с не меньшим ожесточением бороться друг с другом. Первое место из династий, завоевавших прочное положение, принадлежит Ортокидам, братьям Сукману и Ильгази вместе с потомками. В 496 (1102/03) г. первому удалось утвердиться в крепости Хисн-Кефа[106 - Это значит: крепость Кефа, кефа по-арамейски – камень, скала.] на верхнем Тигре, за которой впоследствии последовали и близлежащие города Маридин и Низибин. Ильгази между тем был занят неблагодарным делом – междоусобной войной между Баркияроком и Мухаммедом; когда, однако умер Сукман в 498 (1104) г., он унаследовал от брата Маридин и Низибин, причем предоставил Хисн-Кефу сыну Сукмана. Впоследствии его владения значительно расширились, между прочим ему принадлежал и Халеб; но все же самым прочным владением его и его рода всегда оставался Маридин, именем которого поэтому и наименовалась эта ветвь Ортокидов. С замечательною живучестью удержалась она во все время Крестовых походов и владычества монголов вплоть до 811 (1408) г., когда была устранена в Западной Персии и Месопотамии могущественными туркменами. Менее долго существовала ветвь Хисн-Кефы, хотя все-таки до 630 (1232) г.; последний князь ее был негодяй; власти его положил предел Эйюбид Камиль, племянник Саладина. В Халебе и Дамаске управляли еще некоторое время враждовавшие между собой братья Ридван и Докак. Первый – до 507 (1113/14 г.), после чего ему наследовал еще более ужасный сын, который находился главным образом под влиянием раба Лулу, а в конце концов был им же убит; но и этот последний получил возмездие по заслугам: в 510 или 511 (1117) г. город временно перешел во владение Ильгази Маридинскаго. Докак, без сомнения, был лучший человек, чем его брат, но не был рожден для власти: указанная личность находилась в Дамаске и оставалась там до своей смерти в 522 (1128) г., когда атабег Тогтегин, старый слуга Тутуша, который искусно удержался в очень открытом для нападений месте между Иерусалимом и Антиохией, и его потомки только в 549 (1154) г. должны были отказаться от своего княжества. Если мы упомянем еще мимоходом, что в маленьком владении Калат-Джабаре властвовали Укейлиды, то мы обратили внимание на все то, что в этих странах было построено не на голом песке, и эти царьки никогда не были очень довольны своею жизнью, ибо они так же, как христианские графы, жили изо дня в день и едва ли когда-либо были уверены в завтрашнем дне. В Малой Азии дело обстояло немного лучше. Правда, и здесь дружба между Данишмендом и Килидж Арсланом нарушилась в вопросе чисто восточного характера, который заключался в следующем: должен ли первый отдать что-нибудь последнему, своему верному союзнику, из тех 260 тысяч червонцев, которые император Алексей предложил для выкупа Боэмунда[107 - Куглер, История крестовых походов; Герцберг (Allgem. Gesch. in Einzeldarstellungen), Gesch. der Byzantiner (№ 59), c. 279.]. Понятно, что Данишменд, пленивший опасных франков на свой собственный страх и риск при осаде Малатии, не особенно-то желал разделить эти крупные деньги с другими; но Килидж Арслан был недоволен отказом: он послал войско на бережливого друга, после чего тот со злости выдал Боэмунда всего за 1000 червонцев.

Как ни наивна эта история, она в конце концов стоила потомкам Данишменда престола. После взятия Килидж Арсланом Малатии у своего противника в 499 (1106) г., он, правда, погиб при попытке присоединить Мосул к своим владениям, уже в 500 (1107) г.; но и его преемники почти все время были в натянутых отношениях с соперниками в Сивасе. Сын Килидж Арслана Масуд, власть которого после долгих препирательств с его братьями была с 521 г. (1127 г.; управлял до 551 = 1156 г.) признана всеми частями государства, овладел наконец Малатией с ее окрестностями (537 = 1142/43 г.); после различных более поздних войн между обоими турецкими государствами с византийцами, умевшими искусно пользоваться распрями, последний Данишменд из сельджуков, Килидж Арслан II (551–558 = 1156–1162), был свержен с престола в 569 (1174) г., и владения его вошли в состав царства Рума. Части Армении, граничившие с Малой Азией и Месопотамией, не составляли исключения в смысле повсюду господствующей неурядицы: и тут происходили частые войны между различными турецкими эмирами и туземными князьями, которые возвышались при случае, во время всеобщего разгрома, в различных частях страны. Сравнительно более прочное существование имело маленькое царство Хилат, при озере Ван, которое в 493 (1100) г. попало в руки эмира Сукмана[108 - Не надо смешивать его и Ортокидов того же имени.]; хотя его владения обнимали едва лишь пятую часть всей Азии, он принял гордый титул Шах-Армен, «царя Армении», который сохранился в Хилате за его потомством до прекращения его в 581 (1185) г.

Попытка энергичного султана Мухаммеда противодействовать самовольному хозяйничанью эмиров на западе не удалась; опытный полководец его Маудуд ибн Алтуктегин пал жертвой кинжалов сирийских ассасинов, и это случилось как раз в тот момент, когда ему удалось соединить силы по крайней мере части этих округов и уже дать крестоносцам почувствовать свою сильную руку. Сыновья Мухаммеда Махмуд, Тогриль II и Масуд в течение всего своего правления (511–547 = 1118–1152) постоянно боролись за свое существование; после них, если бы это только допустили атабеги, сельджуки были бы рады утвердиться в Мидии и Азербайджане; поэтому нечего было бы и думать о прекращении ужасающих беспорядков в Месопотамии и Сирии, если бы сам Аллах не сжалился над своими правоверными.

Он воздвиг им усмирителя, а христианам карателя в лице Имада ад-дина Зенги, который, как нам уже известно, командовал с 521 (1127) г. в качестве атабега Масуда, а позднее какого-то другого князя в Мосуле. По своему характеру он был как бы рожден для основания государств – как известно, благородством и розовой водой лишь в редких случаях можно основывать государства; он был столь же храбр и самоволен, сколько хитер и, когда нужно, лукав.

Ему нельзя поставить в заслугу, как его более великому сыну Нур ад-дину («свету веры»), ясного сознания задач своего времени и сознательного посвящения себя их служению. Его положение в Мосуле настолько соприкасалось с примыкавшим к нему сбоку халифатом Аббасидов, стремившимся к возвышению, и со страной вечно беспокойных курдов и провинцией Азербайджан, управляемой честолюбивыми атабегами и князьями, что он не мог оставаться беспристрастным зрителем происшествий, разыгрывавшихся между ними и султанами; но хотя это и верно, тем не менее его постоянные попытки вмешательства, с которыми мы познакомились выше, составляли слабую сторону его политики. Совершенно ясно, что главной его задачей было по возможности распространить свою власть во все стороны от Мосула; делалось ли это за счет султанов, халифов, западных эмиров или крестоносцев, было ему безразлично; если бы счастье, часто сопутствовавшее ему в Сирии и почти постоянно в Месопотамии, не покидало бы его почти с такой же правильностью при его стараниях уязвить иракско-персидское осиное гнездо, то, быть может, его род стал бы на место позднейших Пехлеванидов азербайджанских.

К благу ислама и к несчастью крестоносцев, походы его подчинили ему как раз обширные области по соседству с последними, и скоро вместо бессильных маленьких династий здесь выросло государство, влиянию которого не могли противостоять и существовавшие еще, но урезанные древнейшие княжества. Конечно, успехи Зенги привели уже его самого к враждебным столкновениям с христианами; но всего вернее было то, что он оставил своему преемнику власть, внушающую почтение, которую он мог употреблять на последовательную и обдуманную борьбу с франкскими владетелями. Когда дело касалось важной цели, Зенги был неразборчив в средствах. Он, говорят, однажды будто бы пользовался кинжалом для убийства, а вероломная хитрость была для него самым обыденным делом; но все-таки, несмотря на это, он хорошо сознавал как настоящие источники власти, так и обязанности государя, действительно заслуживающего это имя. Характерно, что не раз жители одной или другой местности сами призывали его на помощь против притеснений маленьких тиранов, и некоторые добровольно отдавались под его покровительство, а с другой стороны, он всегда умно считался с обстоятельствами и там, где не мог устранять эмира хитростью и силой, на время прекращал его преследование, выжидая другого, более удобного случая.

Таким образом, в течение своего двадцатилетнего царствования (521–541 = 1127–1146) он подчинил себе почти всю Месопотамию, за исключением северной ее части, остававшейся в руках Ортокидов, и большую часть Сирии. Тотчас по воцарении он взял в 521 (1127) г. Джезирет-ибн-Омар (на Тигре, выше Мосула), который управлялся собственным эмиром, и Низибин, который считался принадлежащим Ортокидам наридинским; в обоих случаях его успех зависел отчасти от необыкновенного счастья; впоследствии он еще с большей легкостью взял Синджар и Харран. Таким образом он мог в 522 (1128) г. перейти за Евфрат и, помимо Мембиджа и других маленьких местечек, занять и Халеб; последний со времени смерти (516 = 1122 г.) Ортокида Ильгази был добычей и яблоком раздора многих эмиров, из которых один был хуже другого, и теперь, освобожденный от их дурного обращения, сделался центром господства Зенги в Сирии. Его дальнейшие попытки присвоить себе владения сирийских князей не удались так скоро: правда, он в 523 (1129) г. отнял, прибегнув к не очень красивому средству, город Хамат у сына Тогтегина, Тадж аль-Мулюка Бурия Дамасского (522–526 = 1128–1132), но уже в 527 (1133) г. Хамат перешел к Шемс аль-Мулюку Измаилу (526–529 = 1132–1135), сыну Бурия, убитого между тем ассасинами, и, хотя и ненадолго, был потерян. Многократные нападения на Химс (523, 531 = 1129, 1137 гг.) были не более успешны, чем походы против самого Дамаска в 523 (1129) г. и 534 г. (конец 1139 и начало 1140 г.); позднейшие потомки Тогтегина, продолжавшие быстро сменять друг друга, могли сделать немногое, но все же они нашли в крестоносцах, которые, руководясь разумной политикой, старались до некоторой степени поддерживать противников Зенги, достаточную опору, чтобы сохранить свою самостоятельность. Зато в начале 534 (1139) г. атабег взял по крайней мере Баалбек; это случилось после того, как знаменитые походы его[109 - Куглер, История крестовых походов.] против франков и византийцев 531 и 532 (1137–1138) гг. доставили ему, кроме капитуляции Барина, обладание городами Шейзаром, Кефр-Табом, Иркой и, наконец, также Химсом. Непрерывному продолжению их борьбы в Сирии мешали те нападения, которые он считал нужным производить на востоке и севере, на владения курдов и Ортокидов и которые приковывали там его силы, в особенности в 534–537 (1139–1143) гг. Но в 539 (1144) г. его энергичный образ действий и смелость обусловили его главное приобретение: Эдесса, после многонедельной осады, должна была пойти на капитуляцию[110 - Куглер, вышеуказан. сочинение.], и этим не только низвергался главный оплот крестоносцев, но возвращалась исламу земля, которая в течение пятидесяти лет вдавалась, подобно клину, в мусульманские земли по ту сторону Евфрата и в то же время прикрывала сбоку враждебную Антиохию. Это, говорят, было последним великим делом атабега.

Воспитаннику его, принцу Альп Арслану, властвовавшему в Мосуле, пришло в голову во время одного его похода освободиться от не слишком-то удобного опекуна: восстание, поднятое им в Мосуле, было еще до появления Зенги подавлено гарнизоном и его жителями, вовсе не желавшими возвращения старого сельджукского хозяйничанья (539 = 1145) г.; но Зенги, по-видимому, считал нужным сгладить, быть может, существовавшее у ненадежных элементов города и его окрестностей невыгодное впечатление. Он пробыл довольно долго в Мосуле, потом отправил (541 = 1146 г.) войско против курдского владетеля Фенека, одной крепости при Джезирет-ибн-Омаре, в то время как сам он готовился дополнить свои владения на западе присоединением маленького участка, который образовала стоявшая на Евфрате между Сирией и Месопотамией крепость Калат-Джабар[111 - Вейль (Geschichte der Chalifen, т. III. Маннгейм 1851, с. 289) не обратил внимание на тождество этого Калат (или Хисн) Джабара с местом, обозначенным здесь, и неверно понял относящуюся сюда фразу Ибн аль-Асира. Таким путем он приходит к тому, что Зенги умирает у него около Джезирет-ибн-Омара, тогда как на самом деле он умер на Евфрате.], предоставленная Мелик-шахом Укейлидам. В то время как он осаждал этот замок, стоявший на горе и труднодоступный, собственные рабы его, неизвестно по какой причине, однажды ночью напали на него и убили его (541 = 1146 г.).

Ни крестоносцы, ни владетели Дамаска не имели причин радоваться устранению самого опасного их соперника. Зенги оставил нескольких сыновей; старшие из них, Сейф ад-дин («меч веры») Гази и Нур ад-дин[112 - Полностью это имя произносится: «Нуру-д-дини», конечные гласные в транскрипции, как и в разговором арабском языке, обыкновенно откидываются, причем буква а члена аль (произносимого перед д как ад), опускаемая при чтении с конечными гласными, восстановляется. Далее автор вводит чтение «Нуреддин», как более знакомое европейским читателям. (Примеч. ред.)] («свет веры») Махмуд, несмотря на неожиданность катастрофы, которая ставила на карту всю будущность этой династии, быстрым образом действий уничтожили в зародыше всякое возможное сопротивление и таким образом могли вступить в полные права наследства после отца. Разделение только что возникшего нового государства в данном случае не было ошибкой. Успехи Зенги в Сирии не раз страдали от того, что он должен был одновременно обращать свои взоры из Мосула на восток. Теперь же здесь, на родине династии атабегов, вступил в управление старший из сыновей, Сейф ад-дин; границы его владений доходили на западе до реки Хабура и соблюдались до смерти Сейф ад-дина (544 = 1149 г.); когда позднее эмир Синдшара, лежащего восточнее, перешел от преемника Сейфа, Кутб ад-дина Маудуда (544–565 = 1149–1170) к Нур ад-дину, то этот последний, отличаясь большим умом, сознал все зло междоусобной войны и отказался от нее; он выказал этим отсутствие эгоизма, которое надо поставить ему в большую заслугу. Отныне сан атабега Мосульского стал в его семье наследственным до 607 г. (начало 1211 г.), когда, по смерти Зенгида Арсланшаха, эмир Бедр ад-дин Лулу сначала управлял за его десятилетнего сына, а потом окончательно захватил власть в свои руки.

Власть атабегов в Сирии была гораздо менее продолжительна; зато единственный государь из всех потомков Зенги, действительно обладавший ею, Нур ад-дин Махмуд (541–569 = 1146–1174), приобрел неувядаемую славу и всемирно-историческое значение. Еще долго после его смерти сирийцы называли его аль-Мелик аль-Адил, «справедливым царем», и он во всех отношениях заслужил это название. Он придавал большое значение водворению правильного судопроизводства среди своих подданных и желал этого не только по политическим расчетам, но потому, что ему было присуще чувство справедливости, которое проистекает из истинного мужественного благочестия.

Но решительный оборот крестовых войн был обусловлен не только его военными подвигами. Ему неотъемлемо принадлежит другая заслуга: влиянием собственной могучей личности, своим примером и поступками, равно как решительными мерами, он сделал для магометан войну с христианами вопросом веры и возбудил усердие их до фанатизма как раз в тот момент, когда у противников это наиболее могущественное побуждение начало ослабевать и легкомыслие, безнравственность, даже бесчестность стали перевешивать у большинства.

Правда, и до Нуреддина[113 - Дальше, по примеру Мюллера, введено общепринятое и общеизвестное чтение этого имени. (Примеч. ред.)] неоднократно делались попытки придать борьбе с неверными несколько более оживленный характер, путем пробуждения религиозного пыла: когда султан Мухаммед велел Маудуду проникнуть в Сирию, то это было обусловлено, по крайней мере отчасти, беспокойным движением в всегда строго правоверном Багдаде, а когда Зенги в 532 (1138) г. нуждался один раз в подкреплении с востока, то этот опытный политик пробовал не без успеха снова воспользоваться народною массой столицы халифата, чтобы оказать желаемое давление на правительство востока. Но это были мимолетные явления, не имевшие дальнейшего значения; обыкновение магометанских хищнических государств Сирии не стесняться в заключении союзов с франками, как только это представлялось выгодным для себялюбивых целей, едва ли могло способствовать на самом поле войны усилению чувства, что война эта священна, джихад. При Нуреддине было иначе. Этот великий государь, личность которого везде почиталась мусульманами и воодушевляла их, явно и умышленно показал, до какой степени он чувствовал себя борцом за веру в своих походах.

В скором времени воодушевление «в борьбе за дело Божие» было распространено благочестивыми мусульманами в народные массы не только там, где за эмира молились, как за государя; письма его, отчеты о его победах и, как кажется[114 - Cp.: de Goeje (de Гуэ), «Mеmoires d’histoire et de gеographie orientales», № 2, Лейден, 1864, c. 38.], популярные рассказы, описывавшие покорение Сирии и Месопотамии первыми правоверными под начальством Абу Бекра и Омара, рассказы с романтическими прикрасами и с прозрачной целью ближайшего полезного применения, возбудили воодушевление далеко за пределами Халеба и Мосула; вообще народное настроение в ближайших провинциях усилилось настолько, что в 559 (1164) г. Ортокид Хисн-Кефы не смел отказать Нуреддину в просьбе о помощи, хотя ему не было никакой выгоды в дальнейших победах и без того слишком сильного соседа; жители же Дамаска, которым и так наскучили слабые Тогтегиниды, еще за десять лет до этого (549 = 1154 г.) сами призвали сына Зенги, чтобы он присоединил их владения к своему государству.

Тот, в ком мусульмане видели истинного героя веры, естественно представлялся христианам совсем в другом свете. Но если даже дешево оценивать его, нельзя его упрекнуть в жестокости или слепой мстительности даже в отношении к этим смертельным врагам. Страшная кровавая баня в Эдессе и полное разорение этого города (541 = 1146/47 г.) по взятии его, в наказание за необдуманное восстание его после смерти Зенги, соответствовали военным нравам и к тому же могли казаться ему неизбежными с политической точки зрения; убиение многих христианских пленных в ответ на бессовестное нападение Бодуэна при Баниясе[115 - Куглер, История крестовых походов. Бодуэн не только похитил скот, но убил также безоружных людей; таким образом, это было коварное нападение с целью убийства, а не простое нарушение перемирия.] на доверчивых мусульман, рассчитывавших на соблюдение заключенного перемирия, было справедливым возмездием; в других же случаях он никогда не провинился в какой-либо крупной жестокости. Но для христиан, изгнание которых из Сирии и Палестины было целью его жизни, он был всегда непримиримым врагом. Если он заключил союз с королем Малой Армении, то только для того, чтобы вредить крестоносцам; если он вел войну против мусульманина, сельджука Килидж Арслана II (560 и 568 = 1165 и 1172/73 гг.)[116 - Упомянутый у Кутлера еще другой поход (на Марата и его окрестности) упомянут только у Вильгельма Тирского (Вилькен, Gesch. der Kreuzz?ge, Лейпциг, 1819), который считает завоевание этого города и некоторых других местностей исполнением плана Нуреддина, взлелеянного им гораздо раньше. Остается в сомнении, заключалось ли здесь дело также в том, как я предполагаю, чтобы положить предел захватам всегда готового воевать государя Иконки, или побудительная причина была иная; восточные источники хранят насчет этого полное молчание.], то он имел лишь в виду удержать его от постоянных хищнических нападений на Данишменда Сивасского и таким образом достигнуть необходимого единства для борьбы с византийцами и крестоносцами. Если стремления его и были направлены только на борьбу с ненавистными франками, то все же он был чересчур проницательным воином и хорошим политиком, чтобы надеяться достичь действительных успехов только наступательным образом действий.

У него никогда не было недостатка в мужестве вступать в бой с закованными в даты христианскими всадниками, которых все боялись: личная храбрость была этому высокому, сухощавому, почти безбородому человеку в столь высокой степени свойственна, что окружающие его постоянно, хотя понапрасну, должны были удерживать его от подвергания себя безумным опасностям; но он вовремя понял перевес рыцарей при рукопашной борьбе; тогда он стал стремиться к тому, чтобы вести войну иначе: с прежнею живостью, которая не позволяла бы крестоносцам передохнуть и не ослабила бы воодушевления в своих, но по возможности избегая больших битв, решаясь на них только в случае каких-нибудь необыкновенно благоприятных обстоятельств. И в этом он поступал правильно. Даже тогда, когда он решался вступить в решительный бой, он оставался несколько раз в проигрыше и, несмотря на весь вред, причиненный им то здесь, то там своим противникам, ему удалось надолго вернуть исламу только некоторые округи Северной Сирии в 545 (1150/51)[117 - Ср.: Куглера, указан, соч. Дата 545 г. еще не установлена; по другим, это было только в 546 г.] г. и крепости Харим и Панеаду в 559 (1164) г. Он, скорее, считал своей ближайшей и главной задачей постоянно собирать вокруг себя новые силы, чтобы впоследствии, после того как окружит со всех сторон, от моря до моря[118 - Ибо на северо-западе дружественно расположенная к нему Малая Армения отделяла Антиохию.], государство крестоносцев, путем присвоения себе соседних с ними мусульманских земель, – чтобы тогда быть в силах выступить с войском, которому нельзя было бы противостоять. Это удалось ему сверх всякого ожидания, так что благодаря этому, а также пробуждению магометанского фанатизма он действительно сковал те орудия, воспользовавшись которыми Саладин мог впоследствии одержать блестящие победы. Прежде всего, Нуреддин в 549 (1154) г. лишил трона последнего потомка Тогтегина, предварительно ловко разъединив его с его окружающими, и завладел Дамаском, с согласия его населения. Для крестоносцев это был удар, которого не могли бы исправить и десять выигранных сражений: вместо слабых, всегда клонящихся то в ту, то в другую сторону и склонных к мирным сношениям Тогтегинидов, они имели теперь в середине фланга своего узкого берегового владения неутомимого и непримиримого врага; в скором времени этот последний приготовился связать и последнюю петлю той сети, которая должна была обхватить христиан везде, куда не хватало море.

Среди эмиров, назначенных Зенги себе в помощники, стояли в первом ряду два брата, родом из армянского Двина, но курды по происхождению, Неджм ад-дин («звезда веры») Эйюб и Асад ад-дин («лев веры») Ширкух. Подобно многим другим предводителям отрядов этого интересного племени, которое состояло с незапамятных времен из разбойников, конокрадов и воинов, они были на службе у сельджуков и находились (Эйюб в качестве коменданта) в крепости Текрит на Тигре, принадлежавшей к Ираку, когда Зенги, потерпев поражение в борьбе против эмиров в 526 (1132) г., поспешно обратился в бегство и прибыл сюда. Принимая во внимание тревожность времени, когда султаны и эмиры ежедневно сменялись и никто не знал, к какой партии он будет принадлежать завтра, лукавые курды нашли выгодным спасти атабега, положение которого становилось уже опасным, от преследователей: при случае он мог быть им полезен, и они позволили ему переправить корабли через реку. Он не забыл им этой услуги: когда, позднее, они разошлись с своим начальником и должны были покинуть Текрит (верно, около 527 = 1133 г.), они встретили в Мосуле самый радушный прием и скоро возвысились до самых высших должностей: ко времени смерти Зенги Ширкух считался первым его эмиром, а Эйюб был правителем города Баалбека. Нуреддин ценил их услуги не меньше своего отца: он вверил Эйюбу управление Дамаском, после того как этот город попал в его руки не без заслуги этого курда; Ширкуха же он избрал для отправления в Египет, предприятия очень рискованного, как только сам принял многозначительное решение вмешаться в запутанные дела Египта.

Благодаря ничтожеству последних Фатимидов и их окружающих, благодаря слепой алчности иерусалимских франков и короля их Амори, благодаря, наконец, редкому дарованию и выдержке Ширкуха и его подчиненных дело дошло после трех походов 559 (1164), 562 (1167) и 564 (1169) гг. до того, что палестинским христианам вдруг вместо открытой страны, бессильной и беззащитной, доступной их хищническим набегам, противостал и в Нильской долине военный лагерь, хорошо защищенный и располагавший в очень скором времени значительными боевыми силами. Теперь крестоносцы были окружены врагами со всех сторон, если не считать нескольких франкских крепостей, в особенности Карака[119 - Произносится также Керак; не надо смешивать с замком госпиталитов Карк в Ливанских горах; восточные источники называют оба Крак (Кутлер, История крестовых походов).] и Шаубека, которые преграждали еще путь войску между Дамаском и Каиром, к востоку и югу от Мертвого моря. Но пока доступ к Средиземному морю был открыт, сирийским христианам нечего было отчаиваться: подобно великану Антею, но при замене земли морем, они благодаря близости моря запасались новыми силами. Очень характерно (хотя этому содействовала случайно и смерть императора Фридриха I), что ни один из Крестовых походов не был удачен, кроме первого, который шел сухим путем.

Мы помним, что Ширкуху не суждено было докончить то дело, за которое он принялся с такой смелостью, вымучив согласие еще колебавшегося Нуреддина. Через несколько недель после того, как он устранил последнего Фатимида, Адида, и по господствовавшему в Египте со времен Афдала обыкновению принял, вместе с должностью генералиссимуса халифа, царский титул с прибавлением аль-Мансур «победоносный», – он умер (564 = 1169 г.), как говорится в Коране (6, 44): «Так, что когда они радовались тому, что выпало им на долю, вдруг Мы похитили их»[120 - Ибн аль-Асир; ed. Tornberg XI, 225.].

Его место занял близкий родственник его, один из эмиров, которые сопровождали Нуреддина и должны были служить ему защитой, а именно сын брата Ширкуха, Эйюба, по имени Юсуф, прозываемый аль-Мелик ан-Насер, царь-защитник, но более известный под другим почетным титулом «чистота веры», Салах ад-дин, или, как привыкли выговаривать христиане, Саладин. Мусульмане, всегда склонные в странном предначертании судьбы выдающихся людей видеть таинственное проявление повелителя мира, заранее все предопределившего, особенно напирают на то, что этому человеку удалось проложить путь к власти только благодаря удивительнейшему сочетанию обстоятельств. Когда дядя его Ширкух уже в 559 (1164) г. желал, чтобы он сопутствовал ему в Египет, он не выказал ни малейшего желания идти с ним, а чтобы побудить его к участию в решительном походе 564 (1169) г., потребовалось прямое приказание Нуреддина. Таким образом, этот последний, сам того не подозревая, заставлял сопротивляющегося идти по тому пути, который должен был привести курдского эмира на вершину власти, а династию атабегов повергнуть в глубину несчастья, ибо так говорится в книге Аллаха: «Но, быть может, вы чувствуете отвращение к тому, что добро для вас, и, может быть, любите то, что составляет для вас зло: Бог знает, а вы не ведаете». Едва было окончено предприятие в Египте, как умер Ширкух, и Саладин, естественно, занял его место; точно так же четыре года позднее смерть Нуреддина, последовавшая именно в тот момент, когда без этого для нового властителя Египта все было бы опять поставлено на карту, прочистила ему дорогу.

Как в указанных здесь первых начинаниях, так и в течение всей своей жизни сын Эйюба был баловнем счастья. Его успехи, так и поражения – все способствовало лишь более яркому освещению великих черт его натуры, так что едва ли кто-либо из государей Востока пользовался такой любовью и уважением современников и возбуждал такое удивление в потомках. «Его видная осанка, – слышим мы, – заставляла чувствовать к нему почтение и располагала к нему сердца; будучи общителен и приветлив, он находил самое большое удовольствие в том, чтобы одарять. Когда он умер, печаль народа была так велика, как будто бы он лишился пророка; никогда еще не испытывали такого горя при смерти царя, ибо он был любим, любим как благородными, так и преступниками, как мусульманами, так и неверными»[121 - Ибн Абу Усейби, II, 201; de Саси «Relation d’Egypte par Abdallatif». Париж, 1810, с. 540 текста, 468 перевода.]. Даже мы до сих пор почти любим Саладина, мы, для которых, вместо действительной личности, восстает прекрасный образ, созданный Лессингом; стремление наше к идеалу истинной свободы совести делает нас склонными почитать султана, который до такой степени воодушевлялся нашими собственными мечтами о будущем.

Между тем, как это часто бывает, история должна значительно изменить образ, начертанный поэтом. Прежде всего заметим, что если бы даже Саладин пустился в более или менее долгий разговор с одним из презираемых евреев, то едва ли одобрил бы аллегорический рассказ о трех кольцах. Если Саладин всю свою жизнь обращался с такой изумительной благодетельной мягкостью с иноверными, особенно с попавшими в его власть христианами, то это объясняется главным образом великодушием его сердца. Саладин был такой рьяный суннит, каким едва ли был кто-нибудь из курдов. Его особенно хвалят за заботы о теологических интересах в духе правой веры; о свободе совести он думал так мало, что велел немедленно казнить суфия Сухраверди, философия которого отличалась несколько пантеистической окраской, когда благочестивые доносчики сообщили ему, что он поселился у Мелик Захира Халебского, одного из сыновей Саладина, и угрожает отравить своими ересями душу молодого князя. Размеры, в которых «царь-защитник» изъявлял притязания на усердие мусульманских князей и подданных, ни на волос не отличались от способа действий Нуреддина, хотя, благодаря приветливости внешнего обращения и тонкости натуры, он мог казаться мягче и доступнее. Между тем, совсем не руководствуясь позволительной для поэта свободой, мы должны еще немного затмить блеск его красок.

Не очень-то красив способ, каким Саладин устранил[122 - Вейль, Geschichte der chalifen, т. Ill, Маннгейм, 1851, с. 334. Что он велел умертвить последнего халифа Фатимида, как говорит о нем христианин Вильгельм Тирский, едва ли вероятно.] несчастных Фатимидов: один из наиболее заслуживающих доверия мусульманских историков, который всюду превозносит его, нисколько не утаивает, что смертоносный кинжал, возможно не без ведома султана, прервал жизненную нить Конрада Монферратского. Тяжел упрек, который, именно с мусульманской точки зрения, мог быть сделан ему относительно его поведения с Нуреддином. А именно: вскоре по принятии правления в Египте он стал держать себя более независимо, чем подобало простому управителю народа. Под предлогом нужды в некоторых подкреплениях он еще в 564 (1169) г. сумел выманить у Нуреддина присылки в Египет отца своего, Эйюба с его подчиненными, и часть войск. Тогда ему не нужно было так боязливо считаться со своим властелином; и когда последний, желая восстановить безопасное сообщение между Дамаском и Каиром, предпринял завоевание Карака и Шаубека и требовал при этом помощи египтян, Саладин не раз под очень незначительными предлогами держался вдали или прямо удалялся в решительный момент. Ему было очень с руки, что доступ из сирийских владений в Египет был труден; но так как Нуреддин не хотел, да и не мог допускать непокорность в своих эмирах, то вместе с возможностью полного разрыва возникла опасность: как раз в тот момент, когда великий сын Зенги думал достичь цели двадцатипятилетней непрестанной работы на пользу веры, спасение магометан опять сделалось вопросом, благодаря самолюбивым стремлениям к обособлению.

Из различных указаний можно заключить, что на этот раз и Саладин чувствовал себя не совсем уверенно. Когда только было возможно, он кривил душой и при случае выказывал себя умышленно покорным подданным; но человек, подобный Нуреддину, не довольствовался долго одними словами. В 569 (1173/74) г. в Каире узнали, что в Сирии ведутся обширные военные приготовления; нельзя было сомневаться в цели предстоящего похода, и нечистая совесть управителя Египта выдала себя тем, что он, желая на всякий случай обеспечить себе убежище, велел одному из своих братьев взять северную Нубию, а затем, смелым скачком через Красное море, Йемен. Но дело не зашло так далеко, как можно было опасаться. Быть может, сам эмир, как это бывает у натур, отваживающихся на великое, полагался на свое счастье, – во всяком случае, в среду 11 шавваля 569 г. (15 мая 1174 г.) от быстро развившейся болезни умер Нуреддин, едва достигши 58 лет; теперь Эйюбид – так называют Саладина, как и впоследствии его потомков, по имени отца – мог дать полный простор своему честолюбию, не уничтожая успехов своего великого предшественника.

Что бы мы ни думали о его поведении в отношении к последнему, но в отношении к малым людям, оставшимся после смерти Нуреддина, Саладин мог без угрызений совести проявить права прирожденного государственного человека. С этого момента он действительно тот несравненный герой, которым мы привыкли в нем восхищаться. Его отвага, соединенная с осторожностью и умом, даже с хитростью, его личная храбрость, которые он проявлял в течение своей жизни, едва ли заслуживают такого большого удивления, как его поистине мужественное терпение в несчастье. Он делается нам всего дороже, когда после великой победы при Хиттине[123 - Такова орфография слова по-арабски; звук первого и, однако, при выговоре несколько изменяется от предшествующего х, так что звучит почти как Хаттин. Поэтому в западных странах находим и последнее правописание, которое усвоил и Куглер в своей «Истории крестовых походов».] и завоевания Иерусалима, равно как после потери Аккона и последовавшего за ней тяжелого времени, выказывает постоянно равномерное самообладание и терпение, с которым он, в по-видимому, самом отчаянном положении все-таки не покидал ни надежды, ни того полудобродушного, слегка иронического снисхождения к слабостям других людей, которые Лессинг сумел так тонко схватить. В этом человеке нет ничего мелкого; его многохвалимая преувеличенная щедрость была лишь выражением его высокого образа мыслей, по которому он не мог отказать взрослым детям в игрушке, в которой они странным образом находят удовольствие. Из сообщенного выше эпизода между Нуреддином и его женой и рассказа, по которому Саладин велел однажды выплатить одному бессовестному лейб-медику 30 тысяч драхм, лишь бы не видеть более его кривой физиономии[124 - Ибн Абу Усейби, II, 176.], ясно выступает все различие между этими натурами, в своем роде одинаково высоко одаренными.

Государственной деятельности египетского владыки (569–589 = 1174–1193 гг.), самостоятельность которого была теперь признана без всякого сопротивления, предстояло отчасти еще раз осуществить двойную цель Нуреддина, отчасти пойти дальше достигнутого им. Смерть князя Дамаска и Халеба немедленно сделала опять спорным вопросом соединение сирийских и месопотамских мелких владений, которое было достигнуто с таким трудом. Сын Нуреддина, Измаил, с прозвищем аль-Мелик ас-Салих[125 - Выговаривать х твердо, как в слове: мох.], был еще слишком молод, чтобы не быть игрушкою в руках эмиров; когда он, по совету одного из них, перенес свою резиденцию из Дамаска в Халеб, то тотчас порвалась связь между обеими частями Азии; а так как Месопотамией, немедленно по получении известия о смерти государя, которого все боялись, завладел Сейф ад-дин II, сын Кутб ад-дина Мосульского (565–576 = 1170–1180 гг.), то, при знакомой нам взаимной зависти этого рода владетелей, нельзя было надеяться на общие и целесообразные действия относительно крестоносцев. Поэтому, когда Саладин, отразив[126 - См. подробности у Кутлера, подробное и точное изложение которого и в дальнейшем ходе этой главы можно всегда сравнивать для дополнения. Замечу только, что, по исследованиям Гюяра (Un grand ma?tre des Assassins an temps de Sa’adin, extrait du Journal Asiatique, Paris 1877, c. 46), Саладин чувствовал не меньшее почтение к ассасинам, чем они к нему, следовательно, заключение мира основывалось на обоюдном стремлении к нему.] одно нападение христиан и усмирив восстание в Египте, двинулся в 570 (1174) г. на Дамаск, который только что постыдно купил деньгами отступление уже вступившего[127 - Но не при самом короле Амори (Вейль, Gesch. der Chalifen, III, 351), который умер раньше Нуреддина.] в провинцию иерусалимского войска, то это было действительно благодеянием. Город сдался без вооруженного сопротивления; точно так же после непродолжительных дипломатических переговоров сдался Хамат, и уже до конца 570 (1175) г. египетское войско осаждало в Халебе сына Нуреддина с его атабегами. Правда, вмешательство графа Раймунда из Триполи и позднее Сейф ад-дина Мосульского заставило Саладина отказаться на время от этого предприятия; но зато с последним из названных князей отныне счеты раз навсегда были кончены.

Несмотря на свои большие притязания, он был жалким парнем, который всего охотнее сидел за рюмкой вина в своем гареме, в то время как другие за него давали сдирать с себя шкуру; войско, которое он отправил в Сирию под начальством своего брата, Изз ад-дина, вместе с отрядом из Халеба потерпело поражение у Хамата (570 = 1175 г.), а когда в следующем году он стал сам во главе войска и двинул против Саладина новые отряды при содействии Ортокодов из Маридина и Хисн-Кефы, Саладин опять разбил его при Хамате, и так основательно, что он сломя голову бежал обратно в Мосул и уже до самой смерти (576 = 1180 г.) не отважился двинуться оттуда. На этот раз победитель, еще до похода окончательно освободившийся из-под верховной власти Зенгидов и принявший титул султана, удовольствовался присоединением некоторых небольших местечек в Сирии, оставив на некоторое время Халеб в покое: он должен был идти навстречу беде, которая, угрожая все большей опасностью, поднималась с другой стороны. Между мусульманами и крестоносцами все еще, как и прежде, находились для обеих сторон одинаково неприятные гнезда ассасинов.

С 564 (1169) г. это ужасное братство находилось под предводительством нового главы, по имени Рашид ад-дин Синаи, который властвовал, конечно, как представитель гроссмейстера Аламутского, но все же в отдельных случаях был довольно самостоятелен. Это был человек в высшей степени замечательный: едва ли кто другой умел в глазах народа так искусно окружать себя таинственностью, распространять вокруг себя страх и почтение своим всеведением (ловкие шпионы и голубиная почта служили ему), своим волшебством. Уже Нуреддин много раз старался, как мирными переговорами, так и военными нападениями, подчинить «старца гор» и если уступал, то только на момент, как вдруг однажды утром он нашел около своей кровати записку, угрожающую смертью; по обычаю ассасинов она была приколота кинжалом к полу[128 - Этот факт не окончательно установлен; он встречается в истории ассасинов в различных вариациях.]; но она не была исполнена, быть может, потому, что естественная смерть Зенгида предупредила его противника. Сирии теперь угрожало распадение на части, и это было, конечно, по вкусу измаилитам; зато тем неприятнее были им быстрые сборы Саладина положить ему конец. Со стороны притесненного в Халебе опекуна Мелик Салиха потребовалось поэтому незначительного красноречия, чтобы побудить федавиев двинуться против неудобного Эйюбида: во время неоднократных походов в Северную Сирию (570, 571 = 1175, 1176 гг.) два раза были сделаны опасные покушения на жизнь султана, и только благодаря чуду он отделался от второго из них значительным, хотя и не опасным повреждением лица. Но для человека, который не боялся ни людей, ни привидений, это было не страшно. Саладин немедленно (572 = 1176 г.) напал с своим войском на владения ассасинов, разорил их, насколько мог, и осаждал Масьяф так упорно, что даже «старец гор» вступил с ним в переговоры. С другой стороны, и султану было невыгодно доводить эту отчаянную шайку до последней крайности: таким образом, последовало формальное заключение мира; мир этот добросовестно соблюдался обеими сторонами до смерти Рашид ад-дина (588 или 589 = 1192 или 1193 г.) и Саладина. Обе стороны, очевидно, научились почитать друг друга.

В следующие затем два года (573–574 = 1177–1178) султан был всецело занят борьбой с крестоносцами, и, когда на первых порах успехи в 575 (1179) г. обеспечили ему здесь тыл, он должен был прежде всего привести в должные границы Килидж Арслана II в Иконии, которому обстоятельства казались удобными для присвоения себе некоторых местностей в Северной Сирии, считавшихся собственностью Саладина, но отделявшихся от его главных владений Халебом. В 576 (1180) г. Сельджук должен был немного уступить; в следующем году (577 = 1181) умер Мелик Салих Халебский, и теперь Саладин решился покончить с Зенгидами раз навсегда. С этой целью он заключил союз с Ортокидами Хисн-Кефы, которые всегда умели пронюхать, куда ветер дует, и в то время, как воцарившийся между тем в Мосуле Изз ад-дин (576–589 = 1180–1193) велел осадить Халеб своему брату Имад ад-дину, Саладин отправился мимо этого города через Евфрат, взял Эдессу, Низибин и другие места в Месопотамии и наконец осадил самого атабега в его столице Мосуле (578 = 1182/83 г.). Правда, ему не удалось взять эту сильную крепость, но зато ему покорился Амид (579 = 1183 г.), который был назначен в награду князю Хисн-Кефы; но главный успех этого смелого предприятия заключался в том, что Имад ад-дина покинуло мужество: он отдал Халеб (579 = 1183 г.) и удовольствовался некоторыми местностями в Месопотамии, на правах ленной зависимости от султана. Для довершения своих успехов Саладин в 581 (1185) г. снова двинулся на Мосул. Изз ад-дин снова храбро защищался против многократных нападений своего могущественного врага, и, наконец, к концу года (начало 1186 г.) состоялся мир, по которому атабег уступил некоторые местности, сохранил за собой Мосул с его окрестностями, но зато должен был признать верховенство Саладина. Последний теперь на востоке и севере имел покой от своих противников. Государство, которое он себе создал, обхватывало в этот момент весь Египет и Сирию с мелкими месопотамскими государствами, к ней прилежащими; великий план Нуреддина был осуществлен его могущественным преемником, умевшим действовать столь же мудро и умеренно, сколько чувствительно нападать. Теперь предстояло испытать – хватит ли соединенных сил этих стран для освобождения Иерусалима и прибрежных округов от господства франков.

Их, без сомнения, хватило бы, не будь двух обстоятельств: непостоянства турецких эмиров и еще не остывшего пыла Запада к Святой земле. Вначале все шло хорошо: в 583 (1187) г. султан разбил наголову соединенные силы Иерусалима и Триполи при Хиттине, вблизи Тивериады, а благодаря дальнейшим быстрым победам большая часть Палестины перешла в руки мусульман: прежде всего пала богатая Акка, сильный Аскалон, а 27 раджаба 583 г. (2 октября 1187 г.) сам Иерусалим. Ликование верных, вернувших исламу как добычу и славу, так и святой город, было неизмеримо: но если этот блистательный поход на самом деле обозначает поворотный пункт во внешней истории Крестовых походов, то все-таки еще только через столетие последний франк покинул почву Палестины. Но с той же скоростью, с какою наступил прилив магометанских приступов, должен был последовать и отлив: это случилось под стенами Тира, продиводействия которого под начальством «маркиза, величайшего из франкских дьяволов», Конрада Монферратского, Саладин не мог победить.

Неудача, которой почти не ожидали, смутила эмиров: точно так же в 584 (1188) г. не было достигнуто ничего решительного в отношении к Триполису и Антиохии, несмотря на взятие нескольких крепостей и городов. Между тем христиане оправились от первого удручающего впечатления; из Европы прибыли новые подкрепления, и, пока Саладин продолжал нападать на севере на непокоренные еще местности, христианское войско неожиданно появилось перед Аккой и начало брать приступом эту важную крепость (585 = 1189 г.). Султан, извещенный об этом походе, прибыл туда же через несколько дней после христиан в раджабе (августе) того же года; теперь началось редкое зрелище двухгодичной двойной осады, во время которой крепость была окружена крестоносцами, а эти последние – мусульманами. Насколько бы неблагоприятно было положение первых, однако превосходство флота маркиза над египетскими кораблями, которые вначале были посредниками в сообщениях осажденных с их единоверцами, а еще более нежелание мусульманских войск терпеливо выносить трудную службу у вала и рва послужило к их пользе. Правда, туча, которая угрожала с севера в виде приближения немецкого крестоносного войска под предводительством императора Фридриха Барбароссы (586 = 1190 г.), пронеслась и прояснила лишь горизонт (счастье, которое сами мусульмане почитали одним из самых больших в течение всей это войны), но общее положение дел мало изменилось. Геройски выдерживало осаду население города под начальством своего храброго турецкого эмира Беха ад-дина Каракуша («черной птицы»); похвально держали себя часто сильно теснимые христиане, но те толпы мусульман, которые составляли внешнее кольцо, слишком часто оставляли желать лучшего, и слишком часто предводители войска, для удержания которых Саладин напрасно пускал в ход все влияние своей великой личности, удалялись домой на удобные зимние квартиры. Так же безуспешны были старания султана побудить более отдаленных исламских князей к оказанию деятельной помощи; даже тот халиф, который велел называть себя повелителем верующих, – то был вовсе не бессильный, но заботившийся лишь об увеличении своих владений Насер, не желал предпринять что-либо серьезное. Весной 587 (1191) г. предводители Третьего крестового похода Филипп Французский и Ричард Львиное Сердце высадились со своим войском около Акки, и теперь участь крепости была решена. Она должна была сдаться (17 джумады 587 г. = 12 июля 1191 г.) и этим почти отплатила последствия битвы при Хитине.

Но никогда величие Саладина не выказалось столь удивительным образом, как в следующем за этим несчастьем тяжелом году, последнем в его жизни. В то время как он должен был постоянно приставать к офицерам и солдатам, которые по мере увеличения трудностей становились все непокорнее и непригодние, с просьбой, даже мольбою, чтобы хоть скудно прикрыть Иерусалим от победоносных франков, его взор с неумалившеюся проницательностью и ясностью обнимал все страны ислама от Западной Африки вплоть до Персии. Правая рука его во всех делах по управлению и дипломатии, Мухьи ад-дин Абу Али Абд ар-Рахим, с прозвищем аль-Кади аль-Фадыль, «прекрасный судья», – высохший человек замечательной подвижности, который во время аудиенции мог одновременно одно письмо писать, а два – диктовать, не уставал посылать одно известие за другим во все страны, где только можно было найти помощь, но всюду понапрасну. Теперь уже не ислам воодушевлял своих последователей, но курдский султан поддерживал ислам. Ничто не освещает более резко падение магометанства уже в то время, как это соотношение, особенно если сравнить его с юношески необузданным, но все же многообещающим порывом христианского Запада.

Но все-таки судьба даровала этому князю, много перенесшему, тяжелоиспытанному и уже состарившемуся в 57 лет, последнюю радость, на которой он мог отдохнуть душой. Так как король Ричард, обладая сердцем льва, имел птичий мозг – он никогда не знал, чего хотел, а Саладин всегда знал это, – то образец странствующего рыцаря в конце концов удовлетворился бесплодными лаврами каких-нибудь двенадцати побед и по миру или, вернее, перемирию 21 шабана[129 - Другие упоминают 22 сентября, но, как кажется, это менее верно.] 588 г. (1 сентября 1192 г.) отказался от освобождения Иерусалима. Когда, ровно через год после этого, великий сын Эйюба, заболев изнурительной лихорадкой, почувствовал приближение смерти, он мог сделать свои последние распоряжения в полном сознании, что он прожил недаром: сердитый «король Ангилтара», как называли его мусульмане, удалился опять в Европу, чтобы дать запереть себя своим друзьям; опасный маркиз пал от кинжала ассасинов, поэтому, даже если бы потомки тогдашних мусульман значительно отставали в способностях, все же можно было надеяться, что по крайней мере главные приобретения этих двадцати тяжелых и богатых событиями лет не пропадут опять для ислама.

И действительно, все осталось при том, что было достигнуто славною деятельностью Саладина. Правда, он был первым и последним истинно великим представителем династии Эйюбидов, но и Запад, после гигантского усилия, одновременного похода немцев под предводительством Барбароссы, французов и англичан под предводительством Филиппа и Ричарда, никогда более не предпринимал такого обширного предприятия. Чтобы сохранить меткое выражение, в настоящее время неупотребительное, мы скажем: борьба за Святую землю с конца Третьего крестового похода и после смерти Саладина «завязла в болоте». Должна ли она была кончиться несколькими годами позднее или раньше, зависело от обстоятельств и было несущественно для хода исторического развития в его целом. В главном уже тогда натиск христианского Запада на магометанский Восток не удался – к несчастью того и другого. Ибо и после отражения опасности как курдские, так и турецкие западно-азиатские династии выказали ту же ужасающую неспособность водворить среди своих земель и населения хотя сносный порядок; эта неспособность только что довершала несчастье Персии: как здесь, так и там упадок неудержимо шел своей дорогой.

Саладин был слишком умен, чтобы не предвидеть, что после его смерти оставшиеся будут спорить о наследстве. Уже при нем, к великому его негодованию, один из его племянников, в то время как он сам был прикован к Акке, нарушил мир Месопотамии себялюбивыми предприятиями, имевшими целью увеличение своих владений. С другой стороны, невозможность положиться на турецких эмиров заставила его поручать самые важные места по возможности своим ближайшим приближенным. И едва ли можно было надеяться, чтобы после того, как он закроет глаза навеки, все прочие отказались бы от своего господства в пользу того, кого он избрал себе в преемники, или даже согласились бы добровольно подчиниться новому верховному властителю. Насколько эти вопросы заботили великого государя, видно из того, что во время болезней, наводивших его на мысль о смерти, он не раз менял свои относящиеся к ним распоряжения, которые были начертаны раньше. У него было семнадцать сыновей; а между тем он не мог ни обойти, ни отважиться передать титул султана, верховную власть над другими брату своему, известному под именем аль-Мелик аль-Адила, «справедливый царь», который в самые тяжелые времена был ему верным помощником. Ведь сам он вытеснением Зенгидов и отстранением при случае потомков своего дяди Ширкуха показал пример того, как действуют в таких случаях честолюбивые люди. В конце концов он решился назначить султаном старшего своего сына Али, прозываемого аль-Мелик аль-Афдаль, «превосходный царь»[130 - Для краткости я впредь буду ограничиваться приведением этих прозвищ, под которыми эйюбидские князья всего более известны, и считаю себя также вправе не приводить каждый раз титулов, которые в конце концов – вариации одной и той же темы.], и дать ему неограниченную власть над Дамаском и южной половиной Сирии; Египет получил Мелик Азиз, Северную Сирию с Халебом – Мелик Захир; своему брату Мелик Адилю он оставил то, чем мог располагать в Месопотамии, и, кроме того, на юго-востоке от Мертвого моря замки Карак и Шаубек, которые прежде принадлежали ему на правах ленов. Эти распоряжения вступили в силу задолго до его смерти: когда же 27 сафара 590 г. (4 марта 1193 г.) великий властитель испустил дух в Дамаске, то, по-видимому, все осталось по-прежнему, ибо Афдаль, равно как остальные, уже властвовали в предоставленных им провинциях. Но уже с самого начала такое положение не обещало быть долговечным. У каждого из четырех царей были, конечно, в отдельных округах, в качестве военачальников и управителей городов, подчиненные эмиры, на которых даже при самом Саладине нельзя было вполне положиться; к тому же множество этих доверенных мест были заняты остальными сыновьями и другими родственниками умершего султана; очевидно, что при возникновении каких-либо несогласий между четырьмя главными владетелями каждый из первых мог примкнуть к любой партии; из этого следовало, что до тех пор, пока какая-нибудь более сильная личность не захватит бразды правления, будет происходить все увеличивающийся беспорядок, и, наконец, все государство распадется на массу бессильных маленьких государств.

Так оно и случилось. Не прошло и года со смерти Саладина, как наследники его стали нападать друг на друга; несмотря на изменчивость бесконечных междоусобных войн, все же до 635 (1238) г. можно проследить их, так как то одному, то другому Эйюбиду удавалось, по крайней мере, захватить себе большую часть земель, приобретенных основателем их династии; но с указанного времени воистину разражается война всех против всех, в которой, например, уже между 635 и 637 г. (1238–1240 гг.), то есть в течение двух лет, Дамаск имел трех различных властителей; нет почти никакой возможности следить за бесконечными драками между крупными и мелкими владетелями. Для истории ислама в его целом подробности, во всяком случае, совсем не имеют значения; поэтому я ограничусь указанием главного хода событий.

Уже в 590 (1194) г. Афдаль Дамасский (589–592 = 1193–1196) возбудил неудовольствие своих эмиров, которые поэтому просили заступничества Азиза Египетского. Благодаря посредничеству Захира Халебского (589–613 = 1193–1216) и Адиля Каракского (589–615 = 1193–1218) мир был опять восстановлен, но в 591 (1195) г. раздоры опять возобновились, а в 592 (1196) г. Адиль сам соединился с Азизом, оба они прогнали Афдаля, и Адиль овладел Дамаском. Он сначала правил здесь лично, а потом, когда по смерти Азиза не без борьбы захватил Египет (596 = 1200 г.) и занял место его несовершеннолетнего преемника, передал управление своему сыну, Мелику Муаззаму (596–624 = 1200–1227). Таким образом, большая часть государства, исключая Нильской долины, Карска, Месопотамии, также Дамаска, то есть Южной Сирии, была опять сосредоточена в его руках. Племянник его Захар, который владел только Северной Сирией, не осмеливался больше сопротивляться ему и властвовал на правах ленной зависимости от него; этим он спас Халеб для своих потомков, которые царствовали там до нашествия монголов (конец 657 или начало 658 г. = 1259 г.). Так как Ортокиды Маридина и Зенгид Кутб ад-дин, владетель Синджара (600 = 1203/04 г.), подчинились Адилю, так как кроме того один из его сыновей, Мелик Аухад, который заступал его место в Месопотамии, в 604 (1207/08 г.) завладел областью раньше уже умершего Шах-Армена Хилатского, то брат Саладина в последние годы господствовал над землями, своими размерами почти превосходившими его собственные владения; правда, он для этого сначала похитил у своих племянников по праву принадлежащую им власть, но, как показали последствия, его можно было отчасти извинить за его умелое управление. Помимо Халеба, государство и впоследствии осталось в руках его потомков, с устранением детей и внуков Саладина от владения важнейшими его частями. После того как он в прежние года удачно оказывал крестоносцам отпор в Сирии, в 615 (1218) г. его постигло несчастье: герцог Леопольд Австрийский напал с крестоносцами на Египет и с успехом осадил Дамиетту[131 - См.: Куглер, указ. соч.], считавшуюся до этого времени неприступной. Скоро после этого Адиль заболел и умер (615 = 1218 г.), оставив своему сыну Мелик Камилю тяжелую задачу очистить Египет от франков. С помощью своего брата Муаззама Дамасского он благополучно разрешил ее; Дамиетта, правда, была потеряна (616 = 1219 г.), но не прошло и двух лет, как ее взяли обратно (618 = 1221 г.). Но едва избавились сыновья Адиля от этой опасности, как начали воевать друг с другом; в этих войнах принимал деятельное участие третий брат, Мелик Ашраф, преемник умершего в 607 (1210/11) г. Аухада, в Месопотамии и Хилате. Муаззам был государь энергичный и неразборчивый в средствах, который в конце концов едва ли остался бы во всех этих распрях в проигрыше; он умер в 624 (1227) г., и тогда оба других напали на его сына, Мелик Насера[132 - Официальные титулы Эйюбов, которыми они обыкновенно обозначаются, часто одни и те же у различных лиц; эти излишние прибавления только еще более затрудняют возможность разобраться в истории этой династии. Чтобы избежать смешения, в таких случаях прибавляют собственное имя.] Дауда, отняли у него Дамаск (626 = 1229 г.) и вознаградили его за это отдаленным Караком, где он хозяйничал до 647 (1249) г. и мстил частыми вмешательствами в позднейшие раздоры своих милых родственников. Изгнанный под конец и оттуда, он вел среди бедуинов Ирака жизнь полную приключений и, после различных превратностей судьбы, умер в 656 (1258) г. от чумы, по странной игре судьбы около самого Дамаска, где он некогда властвовал в качестве султана. Отнявшие у него этот город поделили свою добычу следующим образом: Камиль получил в придачу к Египту Южную Сирию и Месопотамию, Ашраф же властвовал над Дамаском и Хилатом – в последнем он, разумеется, имел своего заместителя. Благодаря этому странному разделу, вся тяжесть Пятого крестового похода, который предпринял как раз теперь император Фридрих II, грозила пасть главным образом опять на Камиля; но так как борцы за веру в обоих лагерях стояли за то, чтобы по возможности не драться, то последовало известное примирение – во всяком случае, прекрасная победа государственной мудрости Гогенштауфена – по которому Камиль возвратил христианам Иерусалим с узкой полосой земли, доходящей до Яффы (626 = 1229 г.). Как известно, ревностные верующие той и другой стороны были очень недовольны этим исходом: мусульмане потому, что потеряли Иерусалим, христиане потому, что взяли его обратно без папской санкции. Обеим сторонам очень скоро можно было помочь: после того как уже в 637 (1239) г. Насер Дауд Каракский напал на Иерусалим и произвел там всяческие безобразия, святой город был окончательно завоеван в 642 (1244) г. ужасными турецкими шайками с Востока[133 - Ср. у Куглера, указ. соч.], нанятыми сыном Камиля, Меликом Салихом Эйюбом, и опустошен так, что это напоминало благочестивое усердие христиан в Первом крестовом походе.

В отношении к своим пограничным соседям на севере Камиль выказал себя несколько более энергичным, чем в отношении к немецкому императору. Там, во владениях сельджуков Рума, в это время дела обстояли так же, как у Эйюбидов. Килидж Арслан II, который после смещения сыновей Данишменда властвовал над всеми землями, ограниченными морем, византийскими границами, королевством Малой Армении, Северной Сирией, Месопотамией, Хисн-Кефой и владениями Эрзерума[134 - Я сохраняю принятое ныне правописание известной столицы турецкой Армении; первоначальное ее имя – Эрзен-ар-Рум, «Эрвен Рума», в противоположность Эрзингану, который назывался также Ерзен-Дияр-Бекр, «Эрзен Дияр Бекра».] и Эрзингана, уже давно имевшими собственных князей; подобно Саладину, он еще при жизни разделил управление провинциями между своими сыновьями[135 - Таков смысл арабских слов «Абульфиды» (Annal. Muslem. ed. Reiske-Adler. IV. Hafn, 1792); у него видно понимание этих событий, и потому ему можно доверять; к тому же он сходится с теми местами из Рейске, в которых тот приводит слова Никета и которые касаются этих событий.]; один из них, Кутб ад-дин Сивасский, насилием сверг своего отца (до 586 = 1190 г.), чтобы под его именем господствовать над всею страной. Это послужило поводом к войне между братьями, во время которой старцу удалось убежать от опеки этого противоестественного сына. Недавно еще столь могущественный князь скитался теперь от одного сына к другому, пока наконец нашел приют у Гияс ад-дина Кей-Хосрау[136 - Имена иконийских султанов, начинающиеся со слова «Кей» (персидское слово, обозначающее верховного короля), заимствованы из древнеперсидских сказаний, относящихся к «Шахнаме» Фирдоуси.], которому он раньше передал Барию и Памфилию. Этот заступился наконец деятельно за отца, изгнал из Иконки Кутб ад-дина, который не ослабел после борьбы с крестоносцами, находившимися под начальством Фридриха Барбароссы[137 - См. Куглера, указ. соч.], а в 588 (1192) г., по смерти Килидж Арслана, сам сделался султаном. Правда, он на время был изгнан[138 - Ср. Герцберга, указ, соч., с. 339 и след.] другим братом, Рукн ад-дин Сулейманом; но когда тот, отняв Эрзерум у своего бывшего господина и присоединив его ко своему Румскому царству, умер (600 = 1204 г.), Кей-Хосрау вернулся, и в 601 (1205) г. ему удалось завладеть всей страной. Этот могучий властитель пал в 607 (1211) г. в войне против византийца Феодора Ласкариса[139 - Указ. соч. 386, 390.]; за то сын его Кей-Каус (607–616 = 1211–1219) достиг того, что Ласкарис, который из-за латинов должен был столкнуться с турками, сделался его данником[140 - См.: Houtsma «Ueber eine t?rkische Chronik» (Actes du 6 Congr?s des Orientalistes, Leiden 1885, II, 1, c. 376 и след.), который из новых источников почерпает дополнения к раньше известному (Герцберг, указ, соч., с. 378 и след.).]. Более того: император Алексей был взят в плен бродячей шайкой, которая от Синопа до Трапезунда выходила на рекогносцировку[141 - За верность этих подробностей нельзя ручаться, но взятие в плен и его последствия достоверны. Сведения об убиении Давида, основывающиеся на гипотезе Фаллмерайера (Герцберг, указ, соч., с. 319 и след.), следует отбросить, как неосновательные; см.: Houtsma, указ, соч., с. 378 и след.] против Комнинов, и вследствие этого не только Синоп должен был перейти к туркам (611 = 1214 г.), но даже Трапезунд стал в вассальные отношения к сельджукским султанам, от которых освободило его только разрушение царства Иконии монголами. После смерти Кей-Кауса султаном сделался брат его Кей-Кобад (616–634 = 1219–1237). Он продолжал успешную военную политику своих предшественников: если случайное нападение на Крым[142 - Houtsma, указ, соч., с. 360.] и осталось без значительных последствий, то все же ему удалось немало расширить свое государство на южном берегу Малой Азии, отняв у жителей Малой Армении землю до Селевкии. Он напал на Армянское королевство и с севера, и вел с христианскими князьями несколько счастливых войн: неудивительно поэтому, что в конце концов он столкнулся и с Эйюбидами, княжества которых непосредственно соприкасались с этими. Кей-Каус, за год до своей смерти (615= 1218/19 г.), собирался идти против владения Халеба и старался составить союз месопотамских мелких государств против Мелик Ашрафа, который оказал помощь своему двоюродному брату и отбросил неприятельское войско. Однако теперь между воинственным Кей-Кобадом, при котором царство Иконийское было действительно великой державой, и Ашрафом и Камилем, также помешанными на дальнейшем распространении своей власти, дело дошло до ожесточенной борьбы. Последние еще в 627 (1230) г. были союзниками для отражения общими силами нападений на обоих с востока; на присоединение Эрзингана (давно находившегося под влиянием Эйюбидов) к Месопотамии Сельджук также ничего не ответил: но теперь, в 631 (1233/34) г., он вдруг напал на Хилат, владение Ашрафа. Камиль нашел этот случай удобным для расширения Эйюбидского государства в глубь Малой Азии и отправился во главе войска, состоявшего из воинов почти всех подчиненных ему царей, против сельджукских земель, лежащих к западу от верхнего Евфрата. Так как его вассалы или, скорее, союзники в последний момент изменили, то Кей-Кобад мог завладеть большей частью Месопотамии (632 = 1234/35 г.); в следующем году Камиль опять прогнал его, и таким образом дело затянулось. В 634 (1237) г. Кей-Кобад умер. Преемник его, Кей-Хосрау II (634–642 = 1237–1244), сначала как будто собирался возобновить борьбу, но, благодаря внутренним беспорядкам и первым натискам приближающегося монгольского нашествия, имел достаточно дела у себя дома. Однако избавление от этого врага принесло Эйюбидам мало пользы: теперь они снова начали враждовать между собой. Последние успехи Камиля возбудили зависть Ашрафа и других мелких владетелей. Чтобы предупредить восстание, которое было ими подготовлено, Камиль пошел на Сирию (635 = 1237/38 г.). Ашрафа он не застал более в живых; наследовавший ему в Дамаске в начале 635 (1237) г. брат, Мелик Салих Измаил, не мог удержать этого города; однако скоро после его взятия умер и Камиль (635 = 1238 г.), и теперь началась беспорядочная борьба между маленькими государями, из которых каждый мечтал сделаться султаном.

Но положение вещей не находилось более в тех условиях, как при великих основателях Эйюбидской династии. Давно уже во всех государствах Передней Азии выступали все ярче следы начинавшегося разложения. Уже при Саладине и Адиле случалось, что толпы туркменов и курдов, которые в качестве иррегулярных сил играли в войске султанов слишком большую роль, ссорились друг с другом, сражаясь и грабя, расходились по всей Месопотамии и Северной Сирии и только с величайшим трудом бывали усмирены. Теперь за Тигром появились первые провозвестники начинавшегося переселения народов – новые турецкие орды, спасавшиеся от теснивших их к западу монголов; они охотно соглашались поступать на службу к иконийским султанам, равно как и к эйюбидским владетелям; но все это был грубый и необузданный народ, на которого не было управы и который к тому же каждое мгновение был готов менять своего господина. Эйюбиды между тем, которые могли все менее полагаться на своих эмиров и солдат, уже с некоторого времени старались противодействовать падению своего могущества основанием новых, лично преданных им полков. Турецкие военнопленные – а их во время непрестанных войн были тысячи – скупались, и из них составлялись полки телохранителей, которые в данный момент, естественно, служили надежной опорой тому князю, личным расположением которого они пользовались. Их называли мамелюками[143 - Мамлюк – арабское причастие, первоначально означавшее: «приобретен, куплен».], то есть покупными рабами, и чем более расшатывалось Эйюбидское государство, тем усерднее властители более обширных владений, располагавшие более значительными средствами (в особенности владетели Дамаска и Каира), старались увеличивать их число. Они не подозревали, что, по обыкновению преторианских войск, и эти воины при первом случае поступят с своими царями так же, как некогда турецкие телохранители халифов с Аббасидами.

Час пробил вскоре после смерти Ашрафа и Камиля. Сын последнего, Мелик Адиль II (635–637 = 1238–1240), занявший его место в качестве султана, находясь в Египте, не мог удержать Дамаска; после нескольких столкновений сирийская столица была взята (636 = 1238 г.) его братом, Мелик Салих Эйюбом (которого часто обозначают его первым именем Неджем ад-дин). Однако уже в 637 (1239) г. он подвергся нападению Мелик Салих Измаила, сына Ашрафа, изгнанного в 637 (1238) г.; последний неожиданно занял Дамаск в то время, как Эйюб был занят другим военным походом, и до 643 (1245) г. властвовал над южной половиной Сирии. На Салих Эйюба тем временем напал Насер Дауд и повел его в Карак, но уже в конце 637 (1240) г. выпустил его против Адиля II Египетского. Смелое предприятие против последнего удалось: Адиль был пойман толпою мамелюков (637 = 1240 г.), и Салих Эйюб сделался каирским султаном. Во время своего управления (637–647 = 1240–1249) он принес и своим преемникам больше зла, чем, кажется, возможно было совершить в девятилетний промежуток времени. Немедленно в 638 (1240/41) г. он посадил в тюрьму, одного за другим, главнейших эмиров своей страны; в то же время он брал с востока со всех сторон нахлынувших турок в большом числе, равно как и мамелюков, и организовал избранную часть их в свою особую лейб-гвардию. Им он велел стоять лагерем недалеко от Каира, на нильском острове Роде; так как остров омывался рекою, то населявшие его стали называться бахритскими мамелюками.

Сначала они выказали себя прекрасными орудиями для борьбы: когда Насер Дауд Каракский и Салих Измаил Дамасский соединились с франками против властителя Египта, начальник мамелюков, Бейбарс, побил их союзное войско в 642 (1244) г. при Газе. Но теперь началось поистине ужасающее опустошение Палестины и Сирии ужасными турецкими шайками, которые в том же году завоевали своему господину Иерусалим, в 643 (1245) г. – Дамаск, в 644 (1246) – Баалбек, в 645 (1247) г. – Аскалон и Тивериаду. Во время Шестого крестового похода умер Салих Эйюб (647 = 1249 г.); вдова его, Шеджерет ад-дурр[144 - Это имя значит «жемчужное дерево».], которая вела себя очень мужественно, терпела очень дурное обращение от Туран-шаха, сына Эйюба от другой матери, явившегося лишь позднее из Месопотамии, да и помимо этого юный князь возбудил неудовольствие мамелюков.

Так дело дошло до возмущения. Туран-шах был умерщвлен (648 = 1250 г.) по указанию Бейбарса, и султаном провозгласили несовершеннолетнего внука Камиля. Действительно же управлял один из мамелюков, туркменский эмир Эйбек. Прежде всего ему нужно было защитить Египет от внешних нападений. Узнав о смерти Эйюба, владетель Халеба, правнук Саладина (он носил и его гордое имя аль-Мелик ан-Насер Садах ад-дин Юсуф, но в остальном был мало на него похож), овладел территорией Дамаска (648 = 1250 г.) и пытался отсюда напасть и на Египет; войска его были несколько раз отражены, и он должен был согласиться на мир в 651 (1253) г. Успех сделал Эйбека высокомерным: в 652 (1254) г. он устранил Эйюбида, женился на Шеджерет ад-дурр и принял титул султана, но при этом так мало помнил свои обязанности в отношении к женщине, которой был обязан своим саном, что в 655 (1257) г. собирался жениться на другой, более молодой и красивой. Он плохо знал страстную натуру своей супруги: она просто велела его умертвить (655 = 1257 г.), и если за это мамелюки поймали ее и позднее засадили в тюрьму, то все же несовершеннолетний сын Эйбека не вырос, чтобы властвовать самостоятельно. Его опекун, мамелюк Котуз, велел в 657 (1259) г. принести себе присягу в верности, как султану Египта.




Глава 5

Восточные государства и предвестники катастрофы


В то время как в Персии и в западных провинциях велась почти непрерывная ожесточенная борьба между сельджукскими султанами и их атабегами и другими эмирами, Хорасан и прилежащие к нему земли управлялись государем, в котором, казалось, еще раз пробудился дух Тогриль-бека и Альп Арслана и в правлении которого эта страна около сорока лет пользовалась порядком и спокойствием внутри и таким блеском и значением извне, какой едва ли существовал и в управлении Низам аль-Мулька. Государь, управлявший здесь с таким умением и такой силой, был младшим и наиболее выдающимся сыном Мелик-шаха; его звали Синджар. От его престола в Мерве, помимо собственно Хорасана, уже с 490 (1097) г. отчасти зависели округа Балх, Герат, равно как Джурджан, а по миру 497 (1104) г. зависимость эта была окончательно установлена; позднее она распространилась на Хорезм и Седжестан. Первый из последних двух управлялся с 490 (1097) г. довольно самостоятельно (до 522 = 1128 г.), хотя и под верховной властью султана; здесь правил Мухаммед, сын Ануштегина, который был посажен сюда полководцем Баркияроком, но впоследствии утвержден Синджаром; он носил титул хорезмшаха (царя Хорезма). Седжестан же, как и всегда со времени добровольного подчинения сельджукам, находился под властью туземного царя, Тадж ад-дина Абуль-Фатха ибн Тахира, которого превозносят за его непоколебимую верность Синджару. Сельджукскому царю была подвластна также Трансоксания, а именно: когда в 495 (1102) г. хан этой страны вмешался в раздоры между сыновьями Мелик-шаха, Синджар или, вернее, эмиры этого юного государя разбили хана и взяли в плен; вместо него посадили управлять в Самарканде другого члена ханской семьи, Арслан-хана Мухаммеда, родственника сельджукскому дому по матери, сестре Синджара. Арслан, вероятно вследствие своего родства с Синджаром, был не особенно любим своими подданными; ему часто приходилось усмирять восстания. Зависимость его от Синджара была довольно незначительна, тем не менее положение дел долгое время было все-таки сносным и по крайней мере обеспечивало пограничную защиту на северо-востоке. Царство Газневидов не так сильно чувствовало превосходство могущественного соседа. Правда, Газневиды должны были совсем отказаться от Седжестана; но помимо этого, после мира между Чакыр-беком и Ибрахимом (451 = 1059 г.) отношения их к сельджукам лишь изредка нарушались небольшими столкновениями. Оба Газневида: Ибрахим (450–492 = 1059–1099) и сын его от одной из сестер Альп Арслана, Ала ад-Даула Масуд II (492–508 = 1099–1115), при случае делали небольшие походы на Индию, в которых едва достигали Ганга; но в общем они удовлетворялись сохранением своих владений и оставили по себе память хороших правителей и покровителей мирных искусств. Когда умер последний из них, порядок в стране нарушился настолько, что и соседнее государство должно было вмешаться в их дела. Сын и преемник Масуда, Ширзад (508–509 = 1115/16 г.), правил всего около года; младший брат его Арслан-шах (509–512 = 1115–1118 гг.) сверг его с престола и убил. Та же участь грозила и остальным сыновьям Масуда, которых узурпатор заключил в темницы: однако одному из них, Бахрам-шаху, удалось бежать в Кирман. Он был любезно принят правившим там потомком Кавурда, но получил отказ в ответ на просьбу о помощи, с указанием обратиться для этого к более могущественному государю Хорасана. Синджар был уже сильно ожесточен дурным обращением Арслан-шаха с его сестрой, жившей при дворе Газневидов, и потому нетрудно было склонить его к вооруженному вмешательству. Он сам разбил наголову злодея и посадил на его место Бахран-шаха (510 = 1116 г.); когда же этот сеятель смут восстал еще раз, он был снова побит, пойман во время бегства и убит (512 = 1118 г.). С этих пор Бахрам-шах (552 = 1157 г.) властвовал над Газной и Индией в качестве ленника своего благодетеля, Синджара; владения последнего к 520 (1126) г. номинально простирались от Инда и Яксарта до самого Евфрата. Но подобно тому, как в западных провинциях только формально признавали его верховную власть, так и подчиненность Газневидов была слаба. Правда, однажды Бахрам-шах (529 = 1135 г.) отважился открыто отрицать свою ленную зависимость, и, когда Синджар после этого приблизился со своим войском к Газне, он так испугался, что поспешил смириться; но за то сельджукский султан имел столь же мало ощутительных выгод от официального признания продолжающейся зависимости, сколь мало ему приходило в голову вмешиваться в управление страной. Напротив того, он предоставил Газневидам управлять, как они того желают, лишь бы он мог рассчитывать на спокойствие и порядок на восточных границах.

Все, казалось, обстояло благополучно: Синджар и Бахрам-шах имели блестящий двор в Нишапуре или Мерве, равно как в Газне; предоставляли воспевать себя красноречивым поэтам, одинаково расположенным к ним обоим; время от времени предпринимали и тот и другой походы; так Сельджук несколько раз отправлялся против Ирака или против Самарканда, в котором надо было заменить ненадежного хана другим членом тамошнего царствующего дома, а Бахрам-шах ходил против язычников-индусов. Но все это благополучие через несколько лет неожиданно рухнуло. По-видимому, причиной тому была непокорность двух вассалов обоих государей, но, наверное, храбрый Синджар справился бы с этим препятствием, но в действительности это случилось от первых ударов того великого землетрясения, от которого половина Азии и Европы должны были покрыться развалинами.

Хорезмшах Мухаммед ибн Ануштегин умер в 522 (1128) г.; сын и преемник его Атсиз (522–551 = 1128–1156) был стол же энергичен и честолюбив, сколько нерассудителен. Он сумел несоразмерно увеличить военную силу своей самой по себе небольшой страны, вероятно, благодаря привлечению боевых сил с востока и севера, так что в 533 (1138/39) г. он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы своим вызывающим обращением выказать свою независимость от султана. Синджар отнюдь не был намерен выносить это; он лично двинулся на Хорезм, побил Атсиза, выступившего к нему на встречу со своими войсками, заставил его покинуть столицу и назначил туда нового управителя города. Но хорезмшахи, управлявшие страной уже более сорока лет и значительно способствовавшие ее возвышению, были там популярнее чужих султанов. Не успел Синджар со своим войском возвратиться в Хорасан, как Атсиз вернулся, прогнал с помощью своего народа сельджукского управителя города и снова захватил эту провинцию. Но он знал, что не может противостоять второму нападению своего верховного правителя, и потому был принужден искать помощи извне.

В этом отношении ему нельзя было быть разборчивым, да он и не хотел этого: в сражении против Синджара пал один из его сыновей, и он желал отомстить за его смерть едва ли не более, чем обеспечить свою власть. Ахиллесовой пятой восточной части Сельджукского государства была, без сомнения, соседняя Трансоксания. Здешним ханам, зависевшим от Синджара, часто приходилось усмирять непокорные племена, а с 537 (1137) г. они подвергались, кроме того, опасным нападениям с востока. Этим непокорным элементом были турецкие племена из Центральной Азии; постоянные передвижения китайцев и монголов и постепенное их наступательное движение принудили турецкие племена покинуть прежние места жительства; вступив раз во владения ханов Кашгара и Самарканда, они отвоевали себе пастбища в восточной их части. Ханы обращались с ними дурно и восстановили их этим против себя. Это было как раз в то время, когда после разрушения великого царства Хитана (Хитай, Хатай) так называемыми кии-татарами в 1122 или 1123 (516 или 517) г. один из членов династии Хитана[145 - Имя его дошло до нас в различных формах: Иелю Таши, Туши Талгунь, Туши Тайфу. Туши означает «предводитель».] искал спасения на западе с 2000 человек. Число его приверженцев по мере движения быстро росло, и когда он приблизился к границам Кашгарского ханства, то указанные выше многочисленные племена, желавшие избавиться от притеснений ханов, с радостью встали под его знамена[146 - Подробности этих событий далеко не установлены: в главном я следую Ибн аль-Асиру, XI, 53.]. Мусульмане называют его и всех подчинившихся его предводительству каракитаями.

Скоро он решился напасть на Кашгар, который уже в 522 (1128) г. перешел в его руки, и теперь на границах Сельджукского государства возникло новое царство, с которым ему приходилось серьезно считаться. Синджар разумно ограничивался тем, что держал Самарканд и его окрестности под своею властью. О Кашгаре же, находившемся до этого времени в близких сношениях с этим городом, он заботился мало, тем более что сам Мелик-шах ограничивался в этой местности всеобщим признанием превосходства своих сил. Нельзя было предвидеть всей важности поступка Атсиза, который, как говорят, из жажды мести призвал каракитаев из-за Яксарта.

Возможно, и даже очень вероятно, что и без этого прямого приглашения государь Хитаев постарался бы расширить свои владения на запад (уже в 531 = 1137 г. дело дошло до борьбы между ним и ханом Самарканда у Ходжента, на верхнем течении Яксарта). Но тем не менее на хорезмшахе лежит большая ответственность за то, что он сам подтолкнул кочевников к вступлению во владения Самарканда[147 - Этот поступок его еще не установлен окончательно, ибо вполне правдоподобный, но более краткий рассказ Ибн аль-Асира (в указанном месте) не совпадает в главных пунктах с нижеследующим подробным сообщением; следовательно, оба рассказа не гармонируют между собой и не могут быть удобно слиты в один. По первому, причина вторжения хатов – приглашение Атсиза; по второму – наступательное движение Синджара, призванного по сю сторону Оксуса на помощь государем Самарканда, после его поражения в 531 (1137) г., и поведение его относительно некоторых турецких племен Трансоксании, находившихся в дружеских отношениях с хатами.]. Синджар сознавал всю опасность своего положения: получив известие о том, что несметные полчища хатов направляются к границам Трансоксании, в пределах которой хан Махмуд ибн Мухаммед уже имел столкновение с восставшими турецкими племенами, он собрал громадное войско, которое, помимо лично явившихся владетелей Седжестана, пополнилось еще отрядами Газневидов и их вассалов, воинственных жителей Гура. Говорят, более 100 тысяч человек в конце 535 г. (в середине 1141 г.) переправились через Оксус, немногие из них вернулись на родину.

По обыкновению кочевников, турецкие и татарские всадники, как кажется, изнуряли это большое войско непрерывными нападениями и тянули его то в ту, то в другую сторону; наконец оно погибло в решительной битве (5 сафара 536 г. = 9 сентября 1141 г.), произошедшей в весьма неблагоприятной местности; десятки тысяч мусульман пали или же были взяты в плен, между ними жена Синджара, государь Седжестана и другие знатные люди страны; это было самое жестокое поражение, какое когда-либо исламское войско потерпело на востоке в борьбе с неверными. Благодаря ему, вся Трансоксания с первого удара досталась каракитаям, князья которых с этого времени вплоть до 606 (1209/10) г., к стыду мусульман, впервые в таком количестве сделавшихся подданными врагов истинной религии, властвовали над этой страной под именем Бурханов[148 - Это имя обозначает будто бы в переводе «Великий хан», но объяснение это недостоверно.]. Эти последние в общем обращались с мусульманами хорошо; по крайней мере, они не слишком отягощали население городов, хотя и посадили туда чиновников, обязанных заботиться о правильном внесении дани; они даже позволили одному из родственников старой ханской династии и впредь играть роль государя Самарканда. Но несмотря на это, завоевание ими страны было роковым событием, как для нее, так и для всего ислама.

Могуществу Синджара, от которого все зависело на Востоке, уничтожением его войска был нанесен чувствительный удар. Правда, на этот раз попытка хорезмшаха Атсиза завоевать Хорасан, предпринятая им тотчас после поражения войск султана, не удалась. Благодаря отсутствию организованной защиты, он при первом натиске действительно завладел округами Серахса, Мерва и Нишапура (536 = 1141/42 г.). Но здесь его положение было сходно с положением Синджара в Хорезме: население не хотело подчиняться, и он сам, кажется, счел более разумным удалиться, прежде чем султан, уж верно занятый набором нового ополчения, не приблизился с войском к его резиденции. По крайней мере, в 538 (1143/44) г. мы снова находим Синджара на пути из Мерва в Хорезм с целью наказать непокорного вассала. Сила Синджара казалась вновь настолько опасной, что Атсиз искал защиты за стенами своей столицы; но приступ на город не удался, и после довольно продолжительной осады был заключен договор, по которому вновь восстановлялась ленная зависимость от Синджара, но как бы молча признавалось, что нельзя придавать этому большого значения. Так, по смерти Атсиза (551 = 1156 г.) сын и наследник его, Иль-Арслан, правда, получил еще инвеституру от Синджара, но на самом деле был так же вполне независим в своих действиях, как и его отец. С него начинается новая, самостоятельная династия дома хорезмшахов, которой предстояло играть на Востоке значительную, даже решающую роль – роль, окончившуюся, правда, уже в 616 (1219) г.

Поражением султана Гур-ханом воспользовался не один Атсиз. Владетель Гура, этой недоступной горной страны, которая была покорена Махмудом и присоединена к исламу только в 401 (1010/11) г., но которую он в конце концов предоставил туземным князьям из старой династии Сурн, был приблизительно в таких же отношениях с Газневидами, в каких хорезмшах с Синджаром. Владетели Гура жили в хорошо укрепленной крепости Фируз-Кух, расположенной на высокой скале: отсюда они в качестве ленников посылали газневидским царям свои войска и платили им дань. Но теперь отношения между ними и их верховным владетелем становились натянутыми. Старший из четырех братьев, представителей династии Суридов в Гуре, Кутб ад-дин Мухаммед, по какому-то поводу отправился ко двору Газневидов; здесь он был сначала пойман, а затем казнен Бахрам-шахом; была ли причиной тому какая-нибудь прежняя злоба последнего или же основательная или неосновательная подозрительность – неизвестно. Брат убитого, Сейф ад-дин Сурн, желая отомстить за него, двинулся с своим войском на Газну (543 = 1148 г.); толпища Бахрам-шаха не могли противостоять храбрым и закаленным жителям альпийской страны; они были разбиты, сам шах должен был бежать в Индию, и столица его была занята дерзким Гуридом.

Но господство Газневидов, все еще могущественных, не могло быть уничтожено после первого натиска. Зимой, когда проходы между Гуром и Газной были занесены снегом и непрошеные гости были отрезаны от своей родины, Бахрам вернулся из Индии с свежим войском; его прежние подданные, с которыми грубые воины, верно, не очень-то мягко обращались, с радостью приветствовали его; все отряды, не принадлежавшие к племени победителей, перешли на сторону своего прежнего господина, и Сурн был не только побит, но и взят в плен. Бахрам-шах велел повесить его, как возмутителя, и это понятно; но, принимая во внимание предыдущие отношения с этой семьей, нельзя назвать этот поступок политичным. Остальные два брата, конечно, не примирились со случившимся; по смерти третьего из четырех, Беха ад-дина Сама (он умер через полгода после Сури), последний из них, Ала ад-дин Хусейн[149 - Другие называют его Хасаном; эти два имени вообще часто перемешиваются, так как в арабских рукописях они мало отличаются друг от друга.], сделался государем Фируз-Куха и поспешил заплатить должное, то есть отомстить. Гуридские полчища напали на долину Газны с неудержимой силой; несмотря на отчаянное сопротивление Бахрама и его приверженцев, они побили их три раза, в последний раз перед самыми воротами столицы (544 = 1150 г.), и завоевали город.

В течение семи[150 - То есть нескольких, семь – круглым числом.] дней и семи ночей завоеватели хозяйничали здесь, подобно выпущенным на волю диким зверям: они опустошали огнем и мечом цветущую резиденцию утопавшего в роскоши двора и хозяйства трудолюбивого населения, душили мужчин и после различных истязаний уводили в рабство женщин и детей. Кости газневидских султанов вырывались из могил и предавались огню; только останки когда-то столь могущественного Махмуда сумели внушить уважение даже Ала ад-дину, и он не тронул их. Участь, постигшую Газну, разделили и остальные многочисленные крупные и мелкие местности горных долин, которые начали процветать во время двадцатипятилетнего правления Газневидской династии; всюду проникавшие разбойничьи шайки нигде не оставили и камня на камне, и недавно еще столь густо заселенные и хорошо обработанные местности после нашествия разрушителей обращались в печальные пустыни. Хотя восточные народы и не избалованы в отношении поведения победоносных войск, но такое основательное опустошение произвело даже на них необыкновенное впечатление: в истории Востока этот страшный Гурид получил прозвище Джехан-суз – «сожигателя мира». Несмотря на быстрое отступление зажигателей, Бахрам-шах на этот раз не без основания воздержался от возвращения[151 - По другим известиям, согласно которым Бахрам не пережил этой катастрофы, сын его Хосрау-шах, искавший спасения в бегстве, хотя и на короткое время, вернулся в Газну.]: на родине Газневидов теперь было просто некем и нечем управлять, так как люди были частью убиты, частью уведены в плен, а здания и плантации были сожжены. Бахрам остался в Индии и поселился в Лахавуре (Лахоре), где и умер в 552 (1157) г. Долины Газны никогда не могли оправиться от этого разорения, хотя, конечно, некоторые из бежавших жителей возвратились и обстроились; даже в наши дни только два высоких минарета, стоящие среди груды развалин, – один из них с надписью воздвигшего его Масуда II – указывают на то место, где некогда стояла Газна[152 - Современная Газна (называемая также Гизни, Гизнин) находится приблизительно на расстоянии одной мили от древней и представляет из себя довольно жалкое поселение.].

Нельзя было ожидать, чтобы Синджар очень радовался, глядя на «сожигателя мира». Если бы он вздумал двинуться на Газну с одной стороны, а Бахрам-шах – с другой, то положение жителей Гура, запертых в проходах, могло быть весьма затруднительно: этим, вероятно, и объясняется немедленное отступление Ала ад-дина из завоеванной им территории после ее навеки непоправимого разорения[153 - Raverty, указ, соч., с. 350, прим. 2.]. Но по той же причине ему в скором времени следовало опасаться нападения Сельджука, под верховной властью которого находились не только опустошенные округа, но и Гур.

Государь Фируз-Куха решился предупредить это, пока его войска находились в действии: для этого он уже в следующем году (545 = 1150 г.) напал на владения Герата, где нашел поддержку против Синджара в нескольких эмирах, склонных к мятежу. Но султан не заставил долго ждать себя: он побил Ала ад-дина вместе с его союзниками вблизи Герата и взял самого государя в плен. Два года оставался он в неволе; затем его освободили и отправили обратно в Гур, который все же никто не умел так хорошо держать в повиновении, как он. За порядком же среди самовольных горных племен приходилось следить уже потому, что по соседству с ними уже начинались опасные движения в таком же духе. А именно тем временем обнаружилось второе последствие занятия Трансоксании Гур-ханом, которое еще больше заставляло призадуматься. Мы уже знаем, что каракитаи не притесняли таджиков[154 - Слово «таджик» есть не что иное, как древняя форма слова тази, служащее на персидском языке для обозначения всего арабского. Арабские граждане впоследствии употребляли его в противовес слову «дихкан», затем, после завоеваний турок, оно постепенно начинает прилагаться к арабско-персидским горожанам и усвоилось как турками, так и другими номадами, пока, наконец, оно не стало прямо обозначать персидских купцов, ремесленников и т. п. в землях османских турок. Ср.: Ohsson «Histoire des Mongols».]; но гораздо хуже была судьба тех турецких племен, которых они уже застали в стране. Они были такими же кочевниками, как и их завоеватели; понятно, что завоеватели, желавшие одни владеть пастбищами, в короткое время изгнали первых, и тем пришлось искать себе убежища.

Они принадлежали к тому же великому народу тузов, от которых произошли сельджуки и их предшественники: подобно им, они перешли за Оксус только из нужды, ища убежища, но без враждебных намерений. Все последующее напоминает бывшее раньше, с той только разницею, что тузам VI (XII) в. суждено было подготовить место гораздо более жестоким людям, чем их соплеменникам V (XI) в. За небольшую дань Синджар позволил непрошеным гостям пасти свои стада по обе стороны Оксуса (у султана остались и на правой стороне несколько укреплений, прежде всего сильно укрепленный Тирмиз). Но эмир Балха, которому было поручено собирать дань, по обыкновению восточных чиновников дал место своей алчности, превзошел свои полномочия и с течением времени породил многочисленные столкновения, которые в конце концов привели к открытому восстанию тузов. По дошедшим до нас известиям, их было 40 тысяч семейств, следовательно, конечно, больше такого же числа воинов, поэтому султан, который едва ли успел позабыть печальное столкновение с каракитаями, не особенно-то желал затевать с ними дела. Но, быть может, вследствие того, что неуспехи с каракитаями и Атсизом вместе с наступающей старостью помрачили ясность его мыслей и уверенность в себе, эмирам (они прежде всего не терпели уступок в вопросе о сборе дани) удалось уговорить его отклонить довольно еще смиренные предложения о мире. Но в этом случае солдаты думали иначе, чем их начальники; они не имели ни малейшего желания сражаться с своими соплеменниками[155 - Это я считаю самой вероятной причиной недостатка рвения в тех самых войсках, которые за два года до этого побили «сожигателя мира» с его гурскими сорокопутами.Автор сравнивает гуридов с сорокопутами. Об этих последних Брэм (Жизнь животных, СПб., 1870) говорит: «Несмотря на свою незначительную величину, они принадлежат к самым храбрым, кровожадным и свирепым птицам, которых мы только знаем… Они имеют странное обыкновение насаживать пойманную добычу на острые шипы. Всюду, где живет пара этих птиц, можно часто увидеть сохраненных таким образом насекомых. И даже маленьких птиц и пресмыкающихся; палач как будто тешится видом своей жертвы. От этой привычки и произошло немецкое народное имя Neunt?dter – девятисмерть, которым называют этого разбойника». (Примеч. ред.)], и, когда дело все-таки дошло до битвы, Синджар не только потерпел полное поражение, но вместе с многими эмирами сам попал в плен к тузам (548 = 1153 г.). Последние, видимо, хорошо понимали ход событий: они без дальнейших разговоров обезглавили эмиров, с пленным же султаном обращались мягко, пока в 551 (1156) г. ему не удалось бежать из своей неволи. Однако события последних лет сломили последние силы и без того стоявшего на пороге старости Синджара: он отправился в Мерв для сбора нового войска, заболел там и умер уже 26 раби 552 г. (8 мая 1157 г.), имея 72 года от роду.

Вместе с ним погибли и последние надежды Сельджукской династии, и, к сожалению, последняя опора несчастных восточных провинций; теперь для населения этих местностей настало время многообразных и сильных страданий.

Если тузы вначале колебались начинать войну, то теперь, после пленения султана, они вознаградили себя с лихвою. В Хорасане, а потом и соседних с ним землях они хозяйничали почти что хуже своих единоплеменников, распоряжавшихся здесь за сто лет до них. Города, прежде всего Мерв, Нишапур и Туе, были разграблены и опустошены самым ужасным образом, население всячески притесняли и при малейшем сопротивлении избивали тысячами. Основательно разорив всю страну, они удалились в Балх и его окрестности (553 = 1158 г.); между тем различные эмиры, начальствовавшие теперь над остатками войск Синджара, постарались восстановить порядок в стране, то есть начали воевать друг с другом. Так началась борьба (она продолжалась более пятидесяти лет) различных турецких, татарских[156 - Впредь я буду называть татарами всех тех турок в широком смысле этого слова, которые подобно каракитаям не принадлежат к отдельным племенам гузов и туркменов, перешедших на исламские земли, и всегда оговариваю, что при известных обстоятельствах они могли заключать в себе и монгольскую примесь.] и афганских[157 - Я обозначаю этим именем как гуридские племена, так и племена пушту.] племен, которые дрались из-за клочков обоих великих восточных государств: Сельджукского и Газневидского; они скорее совершали хищнические набеги, чем вели правильную войну, и довели страну до той же степени погибели, до какой средняя часть прежнего Сельджукского государства была доведена распрями иракских сельджуков, атабегов и халифов, а западная часть – междоусобиями Эйюбидов. На событиях этого тяжелого времени не стоило бы останавливаться, если бы по неожиданному и странному стечению обстоятельств они не способствовали возникновению новых и прочных государств, каких трудно было и ожидать в это время, и если бы, с другой стороны, наше внимание не приковывал своей энергией и предприимчивостью один из самых могущественных турецких царей-воинов. Если опустошения, произведенные тузами после падения могущества Синджара, образуют основу исторических событий этого десятилетия, то возникновение увеличившегося и самостоятельного магометанского царства в Индии и столь же невероятно быстрое, сколько непрочное возвышение отдаленной провинции Хорезм разрушило эту основу и выдвинуло величественный образ хорезмшаха, Мухаммеда II ибн Такаша. Но в то время как последний еще раз пытается объединить восточную половину исламских земель, трагическая судьба заставляет его столкнуться в этом стремлении с человеком, отличающимся не меньшим честолюбием, а именно с Аббасидом Насером. Их распри подготовили монголам Чингисхана путь внутрь Передней Азии, где уже раньше тузы и гуриды достаточно позаботились о том, чтобы по завоевании царства Хорезма все препятствия были уничтожены.

После смерти Синджара в Хорасане не было никого, кто мог бы положить предел двоякому несчастью: раздорам эмиров и хищническим набегам тузов. У султана не было потомства; он назначил своим преемником Махмуда ибн Мухаммеда, сына своей сестры, который был сначала ханом Самарканда, пользовался в стране малым уважением и был, по-видимому, очень незначительною личностью. Спасаясь от тузов, он бежал в малодоступный Джурджан и попал здесь под власть одного из турецких эмиров, Эй Абеха или Эйбеха, более известного под почетным прозвищем аль-Муайяд, «пользующийся помощью (Бога)», человека, отличавшегося характерными качествами этих турок, то есть честолюбием и бессовестностью. Эйбех, в сущности, водил с собой князя на помочах, подобно тому как одновременно делали это майордомы из рода Пехлеванов с сельджукскими принцами в Ираке. Но еще менее, чем атабеги, мог он справиться с все возраставшею трудностью водворить в Хорасане хоть какой-нибудь порядок. После ожесточенной борьбы ему удалось изгнать тузов, по крайней мере из Нишапура и соседних округов, так что помимо хищнических набегов на Хорасан им пришлось ограничиться главным образом Мервом, Балхом и лежащими между ними округами. Желая, вероятно, обезопасить себя от несколько стеснявших их каракитаев Трансоксании, гуридов к югу от Балха и энергичного Муайяда, они в 554 (1159) г., после различных переговоров, сумели довести Махмуда до того, что он принял от них присягу верности и сам стал их повелителем; это, казалось, давало надежду, что дела примут более мирный оборот. Но радость продолжалась недолго: Муайяду, продолжавшему властвовать в Нишапуре или около него, вовсе не нравилось, что его ленник нашел в воинственных кочевниках поддержку для самостоятельного действия, а они не переставали грабить. Дело дошло до войны, и тогда Махмуд, утомленный бесплодными попытками водворить порядок среди разбойничьих отрядов, снова с раскаянием бежал к своему эмиру. Он, правда, в первый момент нашел там лицемерно-радушную встречу, но очень скоро вероломный Муайяд посадил его и сопровождавшего его сына в темницу, и оба они были ослеплены (557 = 1162 г.). Они и умерли в заключении; с ними вместе исчез и последний след могущества сельджуков в восточных провинциях, которое за десять лет до этого еще казалось несокрушимым. Теперь Муайяд велел в мечетях молиться за себя самого; ему удалось также распространить свои владения, обнимавшие Нишапур и Джурджан, на соседний Кумис (558 = 1163 г.), и если другие его походы не увенчались таким успехом, то все же он имел право надеяться на прочность своего могущества в Хорасане, тем более что значительное количество гузов постепенно удалялось все более к югу. Но удержаться среди разнородных элементов, которые его окружали, можно было бы только путем осторожной политики; она же не была в моде в те времена, когда каждый полагался на свое счастье, и можно было ежеминутно созидать из любых клочков земли новые государства, которые вслед за этим снова распадались. Так и Муайяд увлекся желанием поставить все на карту, чтобы все выиграть. В соседнем с ним Хорезме в 567 (1172) г. умер шах Иль Арслан. Его отношения к государю Нишапура были не всегда дружеские; в 560 (1165) г. он помешал ему завладеть Несой и с тех пор продолжал держать этот город под своим покровительством. После его смерти Муайяду легко могла прийти в голову мысль отплатить за это: случай для этого, казалось, представился, когда Султан-шах, младший сын Иль Арслана, которого отец, обойдя старшего сына Такаша, назначил себе в преемники, был изгнан из Хорезма этим последним, с помощью каракитаев (568 = 1172/73 г.). Султан-шах бежал к Муайяду и уговорил этого государя водворить его на прежнем престоле силой. Но Такаш вовремя узнал об этом, восстановил против него войско, которое по недостатку воды в пустыне должно было подвигаться к Хорезму по частям; Муайяд был пленен и убит (569 = 1174 г.). После этого и участь его государства была решена.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/avgust-muller/istoriya-islama-t-3-4-s-osnovaniya-do-noveyshih-vremen-37943431/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Геродот, кн. I, с. 136.




2


Страбон, с. 733.




3


Гораций, эпист. II, с. 112 и т. д.




4


«Хорошо рассчитанные и ловко выполненные убийства и всякие злые козни по отношению к другим народам, это, по мнению известного знатока, составляет собственно суть древней римской истории» (К.Э.А. Шмидт, Латинская фразеология, 1864). Однако достойные историки римской нации, и во главе их Цезарь и Саллюстий, сумели так серьезно разнообразить басню о волке и ягненке, что еще и теперь находится много неглупых людей, которые верят этой басне.




5


Гюлистан, с персид. подл, перев. Холмогоров, Москва, 1882.




6


В древности в состав персидского флота входили жители Малой Азии и финикияне, и, когда около 1740 г. могущественный шах Надир, прозванный «Наполеоном Востока», не считавший что-либо невозможным, пытался с бесконечными усилиями выстроить корабли на Каспийском и Персидском морях, дело кончилось куда более плачевно, чем предприятие Наполеона в Булонье.




7


Более мягкие натуры сохраняли известное объективное миролюбие и гораздо позже. Так, персидский историк VIII (XIV) столетия, принадлежность которого к шиитским воззрениям вне всякого сомнения, говорит с похвалой о лицах, удерживающихся «поносить товарищей пророка» (то есть первых халифов). См. Барбье де Мейнард о Хамдулле Мустауфи в Journ. asiat. sеr. V, vol. X, p. 283–305. Только Барбье заходит слишком далеко, когда он выводит из этого заключение: «combien le fanatisme shiite est de fra?che date». Нам придется ниже отметить, что в середине IV (X) столетия торжественные проклятия Абу Бекра, Омара и Османа входили в официальное вероисповедание шиитов. Хамдулла изображает собой, таким образом, исключение, становящееся с течением времени все более и более редким.




8


См.: Шак. «Геройские сказания» Фирдусия (Берлин, 1865 г., с. 68). Оригинал этого стихотворения не был у меня в руках. В введении к «Шахнамэ» тот же поэт тоже превозносит Али перед всеми другими товарищами пророка, но уделяет несколько похвальных слов и Абу Бекру, Омару и Осману, вероятно, из желания оказать внимание суннитскому султану, которому он посвятил свое стихотворение.




9


Ибн аль-Асир, изд. Торнберга, VIII, с. 403.




10


Полак, Персия, Лейпциг, 1865, I.




11


Странствуя по Персии в 1867 г., Вамбери передает рассказ, подтверждающий ненависть эту к Омару и вместе с тем характеризующий непреодолимое влечение персов ко всякому остроумию – глупому или умному, как случится. Вамбери встретил жителя из Шираза, который написал себе на подошвах имя Омара, чтобы весь день хоть фигурально топтать ногами смертельного врага своей веры…




12


«Али вели алла». Собственно говоря, «вели» означает ближайшее лицо кого-либо – его друга или доверенного.




13


См. статью «Секта людей истины в Персии» В. Жуковского в Записк. Восточн. отд. императорского русск. археологии, общ., т. II.




14


Что в настоящее время в высших, образованных классах, включая сюда и духовенство, под маской вечной визготни: «Али и Хусейн» скрывается полнейшее неверие, не изменяет ничуть первоначального положения дела.




15


Из этого видно, что по отношению их к Сунне шииты довольно-таки неверно приравнивались к протестантам по отношению к католикам. Шииты отрицают суннитскую традицию только для того, чтобы заменить ее еще гораздо более дикой легендой, ничуть не думают настаивать на точном грамматически историческом объяснении Писания, а устраняют, в интересах аллегорического объяснения понятий и слов Корана, даже тот фактический материал, который, хотя и сильно помраченный, все же имеется налицо в ортодоксальной передаче. Однако, как все превратно понятые вещи, и это неподходящее сравнение до последнего времени упрямо повторяется известной партией и находит последователей среди мало сведущих людей. Если же вообще желали бы провести подобную параллель шиитизма с христианскими вероисповеданиями, то, как уже заметил старик Шарден, современник и жертва Нантского эдикта, следовало бы делать совершенно обратное сопоставление.




16


Происхождение этих прозвищ, по-видимому, нужно отнести к стремлению, чтобы Али и его потомки ни в чем не отставали в глазах публики от первых халифов, которые приняли почетные титулы, например Абу Бекр ас-Сиддик. Тут играли, быть может, роль и прозвания Аббасидов как аль-Мансур и т. д.




17


«Хамт» в Коране (34, 15) означает плод, имеющий горький вкус, который дают есть неверующим. Нужно предполагать, что в означенном случае прозвание Хасана II аль-Хамт должно означать, что он врагам своим должен показаться особенно неудобоваримым.




18


«Мешхед» означает буквально «место мученичества», отсюда и название Мешхед-Али, святыни в Неджефе (недалеко от старой Куфы), возведенной на предполагаемом месте, где находится могила Али, а также Мешхед – название всей окрестности. Шииты думают, что имам Рида был отравлен Мамуном.




19


Прозванная аль-Масума (охраняемая Богом от каждого нечистого прикосновения, то есть невинная, незапятнанная).




20


Слово, по произношению которого можно узнать принадлежность данного лица к известному племени или партии. См.: Книга Судей, 12: 6. (Примеч. ред.)




21


Первый известный мне подобный случай – похороны Бунда Адуд ад-Даулы, который в 372 (983) г. по сделанному им предсмертному распоряжению был похоронен в Неджефе: Ибн аль-Асир, IX, 13.




22


Носителями национальных традиций и обычаев являются особенно дехкане, то есть низшее земельное дворянство, значение которого сильно упало во время арабского владычества. Во многих местностях представители этого дворянства дошли до того, что занимали должности простых сельских старост, тем не менее они свято хранили воспоминания о лучшем прошлом.




23


Мы не говорим о языке научном, термины которого были все сначала арабские, потому что долгое время книги, трактовавшие догматы Корана, а также и вообще другие научные предметы, писались исключительно по-арабски. И в позднейшие времена до Сефевидов персы, за исключением истории, охотнее писали о научных предметах по-арабски, чем на своем родном языке, подобно тому как западноевропейские ученые в Средние века предпочитали писать на латыни.




24


Если можно доверять словам Бируни, весьма почтенного и надежного ученого более поздних времен V (XI) в., родом из Хорезма, то старинная династия, владычествовавшая на его родине, была иранского происхождения и даже во времена мусульманских наместников она продолжала пользоваться здесь чем-то вроде местного самоуправления.




25


Выше я ошибочно назвал турком Афшина, родом из Ошрусены. Мне дружески разъяснили, что он, несомненно, происходил из старинного иранского рода. Также и самое слово «Ихшид», которое я совершенно верно обяснил титулом «турецких предводителей в Фергане», находит объяснение в персидском языке. Отсюда следует, что, быть может, подобно тому, как сообщает Бируни относительно Хорезма, так и в Фергане во главе смешанного населения находилась маленькая династия иранского происхождения. Впрочем, наименование Тугдж, потомкам которого был затем дарован титул Ихшид, имеет все-таки турецкий облик.




26


«Нух» – арабское произношение библейского имени Ной (евр. Hoax).




27


По вышеупомянутому, более правильному положению следует исправить сообщенное мною об этих происшествиях. Особенно же я прошу вместо Мерва читать Нишапур. Тут, в столице Хорасана, Тахир и его потомки фактически имели свое местопребывание.




28


Седжестан (позже произносилось Сейстан – лежащий на юго-восток от Хорасана) представлял собой древний Сакастан, получивший название от народности саков, одного из тех северных племен, о вторжении которых в Ирак упоминалось нами выше. Значит, население страны не было персидского происхождения, хотя она издавна и весьма прочно вошла в состав староперсидского государства. Седжестан родил силача (техемтена) Рустема – самого могучего героя персидских легенд.




29


Сведение о последующих событиях отчасти противоречат друг другу; возможно, что волнения в Седжестане начались еще до 237 (851) г. и продолжались более или менее долго. Седжестан отделен от собственно Хорасана близлежащей горной страной Кухистан. Таким образом, сношения между двумя областями были весьма затруднены и тем самым открыт путь всяким вожделениям к самостоятельности со стороны Седжестана. Но вместе с тем нас сильно удивляет то обстоятельство, что при появлении вновь хариджитов и добровольцев около 245 (859) г. мы ровно ничего не слышим о каких-либо решительных мерах или действиях, предпринятых Тахиром. Он предоставляет область самой себе, пока восстание не добралось наконец до Херата и Балха. После убийства Мутеваккиля (247 = 861 г.) бездействие Тахира, хотя и ошибочное и неразумное, все же может быть, по крайней мере, объяснено желанием сохранить в целости силы Хорасана, чтобы в нужный момент противопоставить их все разрастающейся путанице в западных областях. Но до указанного года бездействие Тахира кажется просто непонятным. О событиях, сообщаемых нами в тексте, ничего не говорит историк Якуби (изд. Houtsma, II), который жил сам во второй половине III (IX) столетия, специально занимался историей Седжестана и Хорасана и писал о династии Тахиридов. Мы были бы вправе предположить, что такой писатель, который во всем остальном выказал себя заслуживающим полного доверия и очень знающим, должен был бы верно описать и эти события. Но у него в указанном месте нет ничего, кроме сообщения, что Якуб Саффар во главе добровольцев и с дозволения Мухаммеда ибн Тахира (значит, после 248 = 862 г.) сражался против хариджитов в Седжестане.




30


Последняя слабая попытка к этому произошла в 301 (914) г. в Седжестане, но не имела успеха.




31


С. Мирхонеда, Histoire des Samanides, р. de Frеmery, Париж, 1845.




32


Кабул только после смерти Саффара вернул себе независимость.




33


Мелкольм, History of Persia, Лондон, 1815, IL




34


По другим известиям, особенно столь достоверного Ибн аль-Асира, Мансур умер только в 366 (977) г., я же считал нужным придерживаться Утбия, который стоял ближе всех к этим происшествиям.




35


По другим источникам, около 700 человек.




36


Или Зияд, по более старинному, но менее верному произношению, и вследствие этого род Мердавиджа назывался также зиядитами.




37


В некоторых округах Алиды держались еще гораздо позднее, но внешнее влияние их было уже очень незначительно.




38


Краткости ради прибавление «ад-Даула» опускается.




39


Точнее: ызз.




40


Год не совсем достоверен, потому что в сведениях, дошедших до нас в автобиографии Авиценны (Ибн Аби-Усейби, II, 2–4), встречаются хронологические затруднения.




41


Ламган – равнина, на которой находится нынешний Джелалабад.




42


Хан – старинный титул главы турецкого племени.




43


В зуль-каде или зуль-хиджже (1 октября – декабрь 999 г.). Более точное число указывается разно.




44


То есть персидскую и арабскую историю.




45


Он выдавал себя за потомка Саффаридов. Трудно решить теперь, было ли основательно его утверждение, которое должно было обеспечить ему более значительное влияние в Седжестане.




46


«Сын Сури» означает здесь потомка королевского рода Сури.




47


Современный высокоавторитетный писатель, лично бывший в Индии, аль-Бируни, сообщает, что Абул-Футух и его люди были карматами. Карматские и измаилитские посланцы далеко проникли на Восток в IV и V столетии; и если припомнить, что измаилитское учение о равной цене и значении всех религий весьма удобно для людей, которые должны жить среди языческого населения, то сведения Бируни едва ли могли бы подлежать другому истолкованию, кроме того, которое дано нами в тексте. Но дальнейшие сообщения того же писателя сбивают меня с толку тем, что, судя по ним, карматы, овладев Мультаном, «разбили языческие истуканы». Мы нигде не слышим, чтобы набеги карматов Бахрейна на материке распространились бы на восток за Хузистан, а морская экспедиция, например из Омана в Индию, которая должна была бы подняться вверх по всему Инду вплоть до Мультана, еще более невероятна. Впрочем, и позднее в Индии бывало довольно значительное число измаилитов; даже и в настоящее время секта эта, хотя теперь в форме совершенно безвредной, встречается в различных местностях, особенно вблизи Бомбея.




48


Отмечают как нечто совсем необычайное то, что во время правления султана Али ад-Даулы (493–508 = 1094–1115) мусульманское войско снова проникло до Ганга.




49


См.: Гюкерт, «Восточные легенды и сказания», Штутгарт, 1837.




50


Отец и брат Авиценны были измаилиты и приверженцы Фатимидского халифата: Ибн Аби-Усейбия. Ср. также: Nassiri Khosrau, Sefer nameh p. Schefer. Paris 1881. Introduct, p. II, XLII.




51


У Ибн аль-Асира, IX, 262, сказано «батинитские», что равнозначно с «измаилитскими». Но «товарищами» при дворе даже Бундов никоим образом не могли быть настоящие измаилиты. Нужно предположить, что слово это стоит в указанном месте в первоначальном смысле, означая аллегорический метод толкования Корана.




52


См.: Шака, «Легенды Фирдоуси», Берлин, 1869. Пусть позволят нам также напомнить стихотворение Гейне «Фирдоуси», производящее при всей своей странности такое сильное впечатление.




53


Прозвание это объясняется на разные лады: одни передают, будто бы султан Махмуд сказал ему однажды: «Ты обратил двор мой в рай «Фирдоус». По другим же передачам поэта прозвали так потому, что, сочиняя стихи, он имел обыкновение прогуливаться в парке (по-гречески Ttap??siao?, «Фирдоус» по-персидски) благоволящего к нему наместника Туса. Оба объяснения производят несколько искусственное впечатление. Фирдауси (буква у произносится очень коротко, образуя один слог с буквами да) точное и более старинное произношение имени, но между тем у нас вошло в общее употребление произносить «Фирдоуси».




54


Его называют Исхак или Ахмед.




55


Илек умер в 403 (1012/13) г., а Тоган в 408 (1017/18) г.




56


Подробности этих событий не вполне достоверны; из противоречивых сведений, сообщаемых Ибн аль-Асиром (IX, 266, 267, 223) в «Табакат-и-Насири» и т. д. трудно вывести что-либо точно.




57


Есть две местности того же наименования: одна близ Исфахана, другая около Тебриза, здесь же говорится, вероятно, о последней.




58


Sefer Nameh, р. 96. Перев. 253.




59


См. более подробно у Герцберга «История византийцев» (№ 59, этого сборника с. 224). Самый город имел, конечно, византийский гарнизон.




60


Византийцы упоминают о неудачном нападении сельджуков на Эдессу в 1060 (452) г., о котором восточные историки не говорят нигде ни слова. Нужно полагать, что это был лишь незначительный набег, не имевший ровно никаких последствий.




61


Так гласит самое древнее сохранившееся сведение; более поздние сообщения указывают на 18 или 22 рамадана.




62


См. Герцберга, «История византийцев» (№ 59, этого сборника с. 238, 244). Впрочем, не следует забывать при этом и того, что наши братья-христиане крестоносцы, при взятии, например Иерусалима, держали себя чуть ли не хуже турок. С Куглером, «История крестовых походов» (есть русское издание Л. Пантелеева), следует в этом отношении сравнить Вейля, «История халифов», том III (Мангейм, 1851, с. 172).




63


Сообщают положительно, что Альп Арслан совершил молитву у гробницы имама Риды; его преемник Мелик-шах сделал то же в святынях Кумма, Неджефа и Кербелы (там же).




64


См. об этом, так же как и в последующих войнах византийцев с сельджуками, «Историю византийцев» Герцберга (№ 59). Арабские и персидские летописцы, внимание которых направлено здесь на восток, почти совсем умалчивают об успехах сельджуков в Малой Азии, так что по вопросу об этих военных событиях мы во всем существенном должны довольствоваться сведениями византийцев. Я тем менее считаю нужным распространяться об этих событиях, что они уже ясно и точно изложены у Герцберга.




65


Упоминаемый Герцбергом (с. 244) хищнический набег 1063 г., должно быть, был еще решен и подготовлен Кутульмишем, который до своего восстания был там военачальником.




66


По Герцбергу (с. 249). Мусульмане же, говоря об этом набеге, приводят 462 = 1069/70 г. О взятии же Меласгерда (Мамцикерта) Альпом-Арсланом в 1070 г. (Герцберг, с. 249) у них совсем не упоминается, вероятно, потому, что император Роман в следующем году обратно отнял у них город.




67


Об этом событии см. статьи бар. В.Р. Розена «Арабские сказания о поражении Романа Диогена Альп-Арсланом» в записках восточн. отд. Императ. русск. археологии, общества, т. I, 1886, с. 19, 189 и 243. (Примеч. ред.)




68


Говорят, миллион или полтора миллиона золотых. Весь мирный договор несколько неясен: бросается в глава отсутствие указаний относительно главного: будущей пограничной линии между двумя государствами. Расширение территории было необходимо Альп Арслану уже из-за одних его турок.




69


Это – верное произношение этого имени по Ибн аль-Асиру, X, 70.




70


Впрочем, только еще в 465 (1073) г. совершилось формальное причисление Иерусалима к государству сельджуков.




71


Во второй степени Сулейман был двоюродным братом Альп Арслана, отца Тутуша.




72


И позже у османских турок слово «ходжа» осталось титулом воспитателей принцев, часто становившихся при вступлении на престол своих учеников министрами.




73


«Хатун» означает по-турецки женщина и употребляется часто в смысле почтенного титула.




74


Впоследствии Ибн Саббах утверждал, что он арабского происхождения; но все-таки он был, по-видимому, природным персом. Во всяком случае, отец его жил в Рее. Я должен еще прибавить, что сведения о начале жизни всех троих страдают хронологической сбивчивостью, а потому являются сомнения в точности этих сведений. Тем не менее я считал возможным воспользоваться ими для моего повествования.




75


Заметим, что в 436 (1044/45) г. туркестанский владетель Богра-хан нашел нужным подвергнуть жестокому преследованию измаилитов, проникших в Трансоксанию (Ибн аль-Асир, IX, 358).




76


От персидских слов «алух», орел, и «амут», гнездо.




77


Недавно было высказано предположение, что, вероятно, эти райские наслаждения, ради достижения которых последователи измаилитского повелителя обращались в убийц, состояли лишь в чудесных сновидениях, вызываемых, как известно, употреблением опиума и гашиша. Это предположение не лишено вероятия.




78


Фида означает собственно по-арабски выкуп пленника, затем всякую крупную жертву, особенно же пожертвование собственною жизнью, отдаваемою для спасения другого или для достижения какой-нибудь благородной цели. Отсюда фидавий – таково точное произношение, хотя обыкновенно говорят «федавий» – это человек, который в данный момент готов пожертвовать жизнью для другого или для цели, указанной ему другим лицом.




79


«Батин» по-арабски означает внутреннюю сторону предмета в отличие от внешней, и измаилиты могут называться батинитами потому, что они считают свое аллегорическое толкование Корана (II, 293) уяснением внутреннего смысла божественного слова.




80


Шейх аль-джибаль, как называли его и позднейших повелителей Аламута, нередко также лиц, стоявших во главе сирийских ассасинов.




81


Год этот сомнителен, так как Ибн аль-Асир, которому мы обязаны этой датой (см.: Journ. as., V sеr., II, 430), в другом месте (там же, II, 321), говоря о смерти Баркиярока (498 = 1104 г.), дает ему только 25 лет. Во всяком случае, это был старший из сыновей Мелик-шаха, как положительно утверждает тот же писатель (ed. Tornberg, X. 146). Год рождения Синджара также указывается различно, и рядом с 479 г. встречается 476 (1083) г.




82


Слова эти, как и прочие обстоятельства падения Низама, передаются весьма различно; я держусь древнейшего источника, Ибн аль-Асира, X, 138.




83


Если судить по тексту Ибн аль-Асира (X, 139), трудно снять с Мелик-шаха подозрение, что преступление было совершено с его ведома. Летописец, может быть, нарочно выражается неопределенно, говоря, что «вследствие этого он погиб жертвою (тайных) приготовлений», так как не хочет допустить такого постыдного поступка со стороны восхваляемого им Мелик-шаха. Вероятно, никогда не будет разъяснена тайна, которою окружена смерть как Низама, так и Мелик-шаха. Известно только, что убийцей первого был измаилит и, следовательно, посланец Хасана ибн Саббаха из Аламута; выгодна же была смерть визиря султанше Туркан-хатун и ее доверенному лицу, Тадж аль-Мульку, которых можно подозревать в тайном соглашении с смертельным врагом их врага. Мы не знаем, способны ли они были задумать отравление Мелик-шаха в союзе с ассасинами и с халифом Муктадием, давно настроенным против султана. Замечательное совпадение смерти султана с умерщвлением его визиря возбуждает подозрение, что Мелик-шах умер насильственною смертью ввиду тех угроз, которые извергал против обоих Хасан ибн Саббах несколькими десятилетиями раньше.




84


Нам неизвестно достоверно, кто из этого семейства был первым наместником Хорезма – Ануштегин или сын его Мухаммед, во всяком случае, получивший эту страну в 490 (1097) г.




85


Мы находим известие об этом эмире только у византийцев, которые не приводят дальнейшего его имени. О подробностях его отношений к грекам см.: Hertzberg, Geschichte der Bysantiner (Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen, heransgegeben von Wilhelm Gucken, № 59, c. 275).




86


То есть «сыном школьного учителя»; говорят, что должность такового занимал его отец до поступления в военную службу. Семья эта принадлежала к туркменам; ее называют династией Данишмендов.




87


Так как Хасан ибн Саббах умер лишь в 518 (1124) г., то он жил более 100 лет; если же нет, что, конечно, сомнительно, то сообщения Мирхонеда (ср.: Notices et extraits; IX, Paris, 1813, с. 143, 1920), по крайней мере в главном, основаны на истине.




88


См.: Куглер, История Крестовых походов.




89


Куглер, с. 35, примет.; Hertzbergs Geschichte der Bysantiner (Allg. Gesch. v. Oucken, № 59, c. 277–280).




90


Луристаном называлась в то время, как и теперь, северная часть Хузистана. Название атабегов не ограничено этими четырьмя династиями (или пятью, так как Луристан распадался на две части), но могло быть приложено и ко всякому эмиру, который стоял во главе управления, заменяя собой несовершеннолетнего или слабого государя.




91


См.: Hertzbergs Geschichte der Bysantiner (Allgemeine Geschichte in Einzeldartellungen, herausgegeben von W. Oncken, № 59–72 и 19–21), и Куглера, История Крестовых походов.




92


Или только двенадцатилетнего.




93


В этом пункте не все источники согласны; убиение Тутуша приписывают еще некоторым другим, например одному офицеру Ак-Сонкора, также казненного по приказу Тутуша.




94


Или Салгура; произношение этого имени твердо не установлено.




95


Которого не следует смешивать с мосульским атабегом, носившим то же имя.




96


Имеется в русском переводе под заглавием: Гюлистан. С персидского подлинника перевел И. Холмогоров, Москва, 1882.




97


Однако государи Ширвана – Ширван-шахи, как их обыкновенно называют, – были персидского происхождения.




98


То есть страны к северу от Каспийского моря.




99


«Красный лев».




100


Смерть его отца Арслана некоторые относят к 571, другие к концу 572 или к началу 573 г. Последняя дата кажется мне более вероятною; во всяком случае, вступление на престол Тогриля произошло, вероятно, в начале 573 г.




101


Месяц и день битвы не вполне достоверны.




102


Мф., 4: 9.




103


Кутлер, Истории крестовых походов; главным образом cp.: Weil, Geschichte der Chalifen, т. Ill (Mannheim), c. 185, равно как ниже здесь.




104


По общепринятому мнению (см.: Weil, Gesch. der Chalifen, т. Ill, Mannheim 1851, c. 165, прим. 2; Вюстенфельд, Gesch. der Fatimiden-Chalifen, c. 275), Иерусалим был уже взят египтянами в 489 (1096) г. Я придерживался (II, 346) 491 (1098) г., взятого из другого источника, и буду придерживаться его и впредь.




105


В верности этого числа нельзя сомневаться, так как назван день недели (пятница); так как шабан имеет 29 дней, то по-арабски это число должно было быть выражено: «когда оставалось еще шесть дней месяца»; в тексте, однако, стоит «семь».




106


Это значит: крепость Кефа, кефа по-арамейски – камень, скала.




107


Куглер, История крестовых походов; Герцберг (Allgem. Gesch. in Einzeldarstellungen), Gesch. der Byzantiner (№ 59), c. 279.




108


Не надо смешивать его и Ортокидов того же имени.




109


Куглер, История крестовых походов.




110


Куглер, вышеуказан. сочинение.




111


Вейль (Geschichte der Chalifen, т. III. Маннгейм 1851, с. 289) не обратил внимание на тождество этого Калат (или Хисн) Джабара с местом, обозначенным здесь, и неверно понял относящуюся сюда фразу Ибн аль-Асира. Таким путем он приходит к тому, что Зенги умирает у него около Джезирет-ибн-Омара, тогда как на самом деле он умер на Евфрате.




112


Полностью это имя произносится: «Нуру-д-дини», конечные гласные в транскрипции, как и в разговором арабском языке, обыкновенно откидываются, причем буква а члена аль (произносимого перед д как ад), опускаемая при чтении с конечными гласными, восстановляется. Далее автор вводит чтение «Нуреддин», как более знакомое европейским читателям. (Примеч. ред.)




113


Дальше, по примеру Мюллера, введено общепринятое и общеизвестное чтение этого имени. (Примеч. ред.)




114


Cp.: de Goeje (de Гуэ), «Mеmoires d’histoire et de gеographie orientales», № 2, Лейден, 1864, c. 38.




115


Куглер, История крестовых походов. Бодуэн не только похитил скот, но убил также безоружных людей; таким образом, это было коварное нападение с целью убийства, а не простое нарушение перемирия.




116


Упомянутый у Кутлера еще другой поход (на Марата и его окрестности) упомянут только у Вильгельма Тирского (Вилькен, Gesch. der Kreuzz?ge, Лейпциг, 1819), который считает завоевание этого города и некоторых других местностей исполнением плана Нуреддина, взлелеянного им гораздо раньше. Остается в сомнении, заключалось ли здесь дело также в том, как я предполагаю, чтобы положить предел захватам всегда готового воевать государя Иконки, или побудительная причина была иная; восточные источники хранят насчет этого полное молчание.




117


Ср.: Куглера, указан, соч. Дата 545 г. еще не установлена; по другим, это было только в 546 г.




118


Ибо на северо-западе дружественно расположенная к нему Малая Армения отделяла Антиохию.




119


Произносится также Керак; не надо смешивать с замком госпиталитов Карк в Ливанских горах; восточные источники называют оба Крак (Кутлер, История крестовых походов).




120


Ибн аль-Асир; ed. Tornberg XI, 225.




121


Ибн Абу Усейби, II, 201; de Саси «Relation d’Egypte par Abdallatif». Париж, 1810, с. 540 текста, 468 перевода.




122


Вейль, Geschichte der chalifen, т. Ill, Маннгейм, 1851, с. 334. Что он велел умертвить последнего халифа Фатимида, как говорит о нем христианин Вильгельм Тирский, едва ли вероятно.




123


Такова орфография слова по-арабски; звук первого и, однако, при выговоре несколько изменяется от предшествующего х, так что звучит почти как Хаттин. Поэтому в западных странах находим и последнее правописание, которое усвоил и Куглер в своей «Истории крестовых походов».




124


Ибн Абу Усейби, II, 176.




125


Выговаривать х твердо, как в слове: мох.




126


См. подробности у Кутлера, подробное и точное изложение которого и в дальнейшем ходе этой главы можно всегда сравнивать для дополнения. Замечу только, что, по исследованиям Гюяра (Un grand ma?tre des Assassins an temps de Sa’adin, extrait du Journal Asiatique, Paris 1877, c. 46), Саладин чувствовал не меньшее почтение к ассасинам, чем они к нему, следовательно, заключение мира основывалось на обоюдном стремлении к нему.




127


Но не при самом короле Амори (Вейль, Gesch. der Chalifen, III, 351), который умер раньше Нуреддина.




128


Этот факт не окончательно установлен; он встречается в истории ассасинов в различных вариациях.




129


Другие упоминают 22 сентября, но, как кажется, это менее верно.




130


Для краткости я впредь буду ограничиваться приведением этих прозвищ, под которыми эйюбидские князья всего более известны, и считаю себя также вправе не приводить каждый раз титулов, которые в конце концов – вариации одной и той же темы.




131


См.: Куглер, указ. соч.




132


Официальные титулы Эйюбов, которыми они обыкновенно обозначаются, часто одни и те же у различных лиц; эти излишние прибавления только еще более затрудняют возможность разобраться в истории этой династии. Чтобы избежать смешения, в таких случаях прибавляют собственное имя.




133


Ср. у Куглера, указ. соч.




134


Я сохраняю принятое ныне правописание известной столицы турецкой Армении; первоначальное ее имя – Эрзен-ар-Рум, «Эрвен Рума», в противоположность Эрзингану, который назывался также Ерзен-Дияр-Бекр, «Эрзен Дияр Бекра».




135


Таков смысл арабских слов «Абульфиды» (Annal. Muslem. ed. Reiske-Adler. IV. Hafn, 1792); у него видно понимание этих событий, и потому ему можно доверять; к тому же он сходится с теми местами из Рейске, в которых тот приводит слова Никета и которые касаются этих событий.




136


Имена иконийских султанов, начинающиеся со слова «Кей» (персидское слово, обозначающее верховного короля), заимствованы из древнеперсидских сказаний, относящихся к «Шахнаме» Фирдоуси.




137


См. Куглера, указ. соч.




138


Ср. Герцберга, указ, соч., с. 339 и след.




139


Указ. соч. 386, 390.




140


См.: Houtsma «Ueber eine t?rkische Chronik» (Actes du 6 Congr?s des Orientalistes, Leiden 1885, II, 1, c. 376 и след.), который из новых источников почерпает дополнения к раньше известному (Герцберг, указ, соч., с. 378 и след.).




141


За верность этих подробностей нельзя ручаться, но взятие в плен и его последствия достоверны. Сведения об убиении Давида, основывающиеся на гипотезе Фаллмерайера (Герцберг, указ, соч., с. 319 и след.), следует отбросить, как неосновательные; см.: Houtsma, указ, соч., с. 378 и след.




142


Houtsma, указ, соч., с. 360.




143


Мамлюк – арабское причастие, первоначально означавшее: «приобретен, куплен».




144


Это имя значит «жемчужное дерево».




145


Имя его дошло до нас в различных формах: Иелю Таши, Туши Талгунь, Туши Тайфу. Туши означает «предводитель».




146


Подробности этих событий далеко не установлены: в главном я следую Ибн аль-Асиру, XI, 53.




147


Этот поступок его еще не установлен окончательно, ибо вполне правдоподобный, но более краткий рассказ Ибн аль-Асира (в указанном месте) не совпадает в главных пунктах с нижеследующим подробным сообщением; следовательно, оба рассказа не гармонируют между собой и не могут быть удобно слиты в один. По первому, причина вторжения хатов – приглашение Атсиза; по второму – наступательное движение Синджара, призванного по сю сторону Оксуса на помощь государем Самарканда, после его поражения в 531 (1137) г., и поведение его относительно некоторых турецких племен Трансоксании, находившихся в дружеских отношениях с хатами.




148


Это имя обозначает будто бы в переводе «Великий хан», но объяснение это недостоверно.




149


Другие называют его Хасаном; эти два имени вообще часто перемешиваются, так как в арабских рукописях они мало отличаются друг от друга.




150


То есть нескольких, семь – круглым числом.




151


По другим известиям, согласно которым Бахрам не пережил этой катастрофы, сын его Хосрау-шах, искавший спасения в бегстве, хотя и на короткое время, вернулся в Газну.




152


Современная Газна (называемая также Гизни, Гизнин) находится приблизительно на расстоянии одной мили от древней и представляет из себя довольно жалкое поселение.




153


Raverty, указ, соч., с. 350, прим. 2.




154


Слово «таджик» есть не что иное, как древняя форма слова тази, служащее на персидском языке для обозначения всего арабского. Арабские граждане впоследствии употребляли его в противовес слову «дихкан», затем, после завоеваний турок, оно постепенно начинает прилагаться к арабско-персидским горожанам и усвоилось как турками, так и другими номадами, пока, наконец, оно не стало прямо обозначать персидских купцов, ремесленников и т. п. в землях османских турок. Ср.: Ohsson «Histoire des Mongols».




155


Это я считаю самой вероятной причиной недостатка рвения в тех самых войсках, которые за два года до этого побили «сожигателя мира» с его гурскими сорокопутами.

Автор сравнивает гуридов с сорокопутами. Об этих последних Брэм (Жизнь животных, СПб., 1870) говорит: «Несмотря на свою незначительную величину, они принадлежат к самым храбрым, кровожадным и свирепым птицам, которых мы только знаем… Они имеют странное обыкновение насаживать пойманную добычу на острые шипы. Всюду, где живет пара этих птиц, можно часто увидеть сохраненных таким образом насекомых. И даже маленьких птиц и пресмыкающихся; палач как будто тешится видом своей жертвы. От этой привычки и произошло немецкое народное имя Neunt?dter – девятисмерть, которым называют этого разбойника». (Примеч. ред.)




156


Впредь я буду называть татарами всех тех турок в широком смысле этого слова, которые подобно каракитаям не принадлежат к отдельным племенам гузов и туркменов, перешедших на исламские земли, и всегда оговариваю, что при известных обстоятельствах они могли заключать в себе и монгольскую примесь.




157


Я обозначаю этим именем как гуридские племена, так и племена пушту.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения